собака. Мне не нравился ее интерес, вопросы и формулировки.
Потом у нас пропали все рыбки. Их нашли распотрошенными на заднем дворе. Сюзанна пытала меня, и я выдала Родику, потому что надеялась, что, если вся семья ополчится на ее жестокость, она одумается. Вместо этого мы купили еще один выводок гуппи. А Родика смотрела на меня с торжеством.
С этими рыбами, к счастью, ничего не произошло.
«Потому что они скучные», – все, чего мне удалось от нее добиться.
Когда ей было шесть, я сознательно стала проводить с ней меньше времени. Я любила ее, но перестала понимать. И меньше всего хотела видеть в человеке, который был мне близок, что-то злое. Зло любить не получается. Наверное, я хотела сохранить свою любовь к ней.
Родика это заметила и стала искать моего внимания как заведенная. Она ходила за мной хвостиком, провоцировала, кидаясь едой или пряча мои вещи. Приходила в мою комнату и переворачивала все вверх дном. Тогда я стала запираться на ключ по вечерам. Мне уже было тринадцать, но я по-прежнему ни с кем не общалась в школе. Моя жизнь напоминала тихое существование в себе и своих маленьких увлечениях. Для Эдлеров я стала кем-то вроде милой племянницы: так ко мне стали относиться. Иногда я грустила о моих первых годах в этом доме и мечтала снова стать плацебо для Сюзанны. Мне нравилось, что раньше я была полезнее.
Но центром стала Родика.
А ее центром – я.
Чем меньше я уделяла ей времени, тем отчаяннее она пыталась вернуть мое расположение. То была хорошей и милой, но я знала ее как облупленную. Или, наоборот, старалась насолить, но я не реагировала, и это расстраивало Сюзанну.
Однажды Родика поймала меня в саду и показала то, что нашла.
Это был синий человеческий палец. Я похолодела. Книга выпала из моих рук.
«Откуда?» – только и удалось выдавить.
«Нашла», – загадочно улыбнулась она.
«Где?»
«В парке у дома. Там вообще целый человек лежит. Мертвый. Я взяла палец. Пойдем посмотрим!»
«Нужно вызвать полицию, глупая!» – прошипела я.
На негнущихся ногах я пошла за ней, чтобы увидеть полуразложившийся труп бродяги. Как только я представила, что она копалась в этом, меня начало рвать.
Родика заливалась смехом, а я не знала, как перестать выплевывать себя по частям. Вонь и без того стояла кошмарная.
«Он уже давно тут… И весь мой. Можно получить себе человека, если убить его», – деловито сообщила она.
Я утерла рот и прислонилась к дереву. Рвать уже было нечем. К глазам подступили слезы, и я не знала от чего. Сильных мышечных сокращений или того, что Родика… такая.
«Ты больна, – наконец вырвалось у меня. – Господи, да как же объяснить Сюзанне!»
«Мама меня любит. И папа. И учителя. Все, кроме тебя», – вдруг зло отчеканила она, глядя исподлобья с новой, еще не знакомой мне обидой.
«Мы уходим, – сухо сказала я, неожиданно придя в себя. Контроль, которому меня учили, заработал, как смазанные винтики. – Ты выкинешь палец. И мы вызовем полицию. А вечером я все расскажу маме и папе. С тобой что-то не так, черт возьми».
Теперь Родика начала плакать. Мелкими злыми слезами, которые сбегали по ее щекам круглыми каплями. Симпатичное лицо-сердечко сморщилось и стало уродливым.
«Ты меня ненавидишь!» – крикнула она.
«Как мне вообще тебя любить, если ты ведешь себя так», – чужим голосом сказал кто-то вместо меня.
«Я всегда была для тебя хорошей! А ты меня не любишь!» – у нее начиналась истерика, но самое ужасное, что мы были здесь одни. Мы и этот мертвый мужчина без имени.
Без лишних слов я отвесила ей оплеуху, и она вдруг замолчала. Мы смотрели друг на друга так же, как в день ее рождения, только в этот раз без взаимного очарования.
«Идем домой», – жестко сказала я.
«Когда-нибудь ты станешь такой же, как он, – ответила мне Родика, дрожа как осиновый лист. – И я сделаю с тобой что захочу».
В этом звучала нешуточная угроза. Но слова уже кончились. Я резко дернула ее за руку и потащила за собой.
Часто я мысленно возвращаюсь в тот день и спрашиваю себя, что могла бы сделать иначе? Хотела ли Родика быть понятой и принятой… мною?
Да. Больше всего на свете.
Смогла ли я принять эту сторону своей сестры, которую любила, но боялась?
Я пытаюсь ответить на этот вопрос до сих пор. Может, я хочу найти ее и заботиться, чтобы сделать то, что должна была?
Только любовь безоговорочная – настоящая. Если ты не принимаешь человека, любишь ли ты его? Достойны ли мы любви, понимания, прощения, если нас не считают хорошими? Исправит ли любовь все изъяны и несовершенства души? Или же поощрит и даст им пустить корни еще глубже, в то время как вы будете поливать дерево зла?
Вот какие вопросы должен был задать Джокер-дурак вместо своей демагогии о природе зла. Зло там же, где все остальное. А выборкой занимаемся мы. Судим, разделяем мух и котлеты, грехи и добродетели.
Я сотворила столько ужасных вещей, что не уверена, что заслуживаю прощения.
Но мне кажется, что первый непростительный поступок я совершила, оставив близкого человека в беде, когда он во мне нуждался. Эта беда была в ней, и я побоялась понять больше.
Мне было четырнадцать, а ей семь, когда она устроила пожар. Девочка взяла не только спички. Она взяла и бензин. Когда я приехала и обо всем узнала, у меня пропала земля под ногами. Сидела на месте и слушала, слушала, не понимая ни слова.
Стоило Родике с довольной улыбкой предстать перед моими глазами, у меня сорвало все предохранители. Я трясла ее, и никто не мог меня остановить. Я ей плечо вывихнула. Меня оттаскивали санитары.
Родика все вытерпела. Последнее, что она сказала, показало, что во всем на самом деле была виновата я:
«Теперь, когда их нет, тебе больше некого любить, кроме меня. Тебе придется меня любить».
* * *
Я не знаю, сколько отсутствовала. Понимаю, что уже давно стою у маленького мутного окна, а в руке – догоревшая сигарета. Вижу на той стороне землю и мертвую траву. До неба еще выше, чем обычно.
Но жизнь в подвале для тех, кому это небо сдалось.
Возвращаться назад не хочется, потому что теперь я действительно перестаю понимать, что хочу сделать и зачем. Слова Родики больно жгут сознание. Я очень много лет их не вспоминала. Удавалось до недавнего времени неплохо: у меня есть режим автопилота.
«Тебе придется меня любить».