Настало время выступить Жилю Менажу, адвокату Гонди, высокому старику, сухому, как виноградная лоза, но дьявольски остроумному. Прежде всего он саркастической улыбкой дал аудитории понять, что его речь не будет такой длинной, как у коллеги. Затем он принялся метать огненные стрелы в последнего, метко попадая в каждое произнесенное тем возвышенное слово. Выводы, сделанные им и вызвавшие приступ неудержимого хохота у собравшихся, были следующими:
– Было бы несправедливо, господа, удовлетворить требования мэтра Флериана. Непогрешимое правосудие должно удовольствоваться признанием ничьей в этой игре, поставившей нас спина к спине, то есть в позицию, мало знакомую мэтру Флериану (аптекари обычно сами ставили клистиры своим клиентам).
Собравшиеся в зале радовались, как дети. Грубые шутки были тогда очень в ходу. Гонди в этот момент мог бы посчитать партию выигранной. Но тут поднялся со своего места еще один человек, и смешки сразу же прекратились. На этот раз слово взял генеральный адвокат Жоли де Флери. Этот человек редко позволял себе шутить, но легко добивался успеха своим ораторским искусством. Его речь, направленная против излишеств, допускаемых некоторыми молодыми людьми, не способными оказать должного уважения людям почтенным, была так сурова, так безжалостна, что Гонди сразу же почувствовал, что пропал.
Его приговорили к уплате штрафа в тридцать тысяч ливров этому мужлану аптекарю. Это показалось ему особенно несправедливым потому, что после очередной безумной ночи у него не оставалось в кармане ни гроша. Опечаленный шевалье потихоньку попросил дать ему перо и бумагу, нацарапал на коленке несколько строчек и передал записку своему адвокату. Как только Жоли де Флери уселся, Менаж встал и прочел вслух послание клиента.
«Я потерял вчера триста луидоров, играя с королем. Перед аудиенцией у Его Величества я потерял почти столько же в доме Луизон д'Аркьен. Единственным возможным средством уплатить мои долги и избежать штрафа в тридцать тысяч ливров, к которому меня наверняка сейчас приговорят, мне представляется следующее. У аптекаря Флериана есть дочь. Она уродлива и суха, как палка, но это его единственная дочь, и ее приданое составляет сто тысяч экю. Постарайтесь уладить это дело. Скажите этому разбойнику-папаше, что, если он мне уступит, мы можем сговориться!»
Можно без труда представить себе эффект, который произвело в зале чтение этого документа. Было не счесть самых разнообразных комментариев. Президент уставился на Гонди так, словно тот внезапно сошел с ума. Менаж хлопнулся на стул, чтобы посмеяться вволю. Что до славного Флериана, то его будто ударило громом: он растерянно оглядывался по сторонам, не зная, что же теперь делать. Наконец Менаж, успокоившись, повернулся к аптекарю:
– Мэтр Флериан, угодно ли вам завершить процедуру заключением выгодного и почетного брачного контракта? Хотите ли вы отдать руку своей дочери шевалье де Гонди?
Флериан посмотрел на адвоката. В его взгляде ясно читались оторопь и абсолютное непонимание того, что происходит. Менаж даже пожалел старика.
– Ну же, друг мой, отвечайте! Согласны ли вы выдать вашу дочь Агату замуж за шевалье де Гонди?
Флериан, перед тем побледневший, стал красным, как мак. Он, буквально выскакивая из своего кресла, закричал:
– Конечно, конечно, я согласен, я согласен, чтобы шевалье де Гонди оказал мне эту честь! Моя дочь, когда узнает об этом, будет очень счастлива!
Возможность выйти замуж за такого знатного и красивого молодого человека была и на самом деле совершенной неожиданностью для Агаты, причем неожиданностью очень приятной. Пока судьи быстренько завершали заседание, стремясь поскорее покончить с делом, поскольку аптекарь решительно отказался от обвинения, публика потекла из зала, на все лады обсуждая случившееся. Женщины, естественно, очень жалели бедного шевалье, которому придется жениться на старой деве, правда, на старой деве, битком набитой золотом, что хотя бы слегка подслащивало пилюлю.
Мадам де Севинье прямиком побежала к королеве и доложила, смеясь:
– Метр Менаж только что очень удачно выдал шевалье де Гонди замуж за мешок с деньгами. Теперь-то наш малыш остепенится!
Королева улыбнулась, услышав это, но присутствовавшие при ее свидании с мадам де Севинье четыре хорошенькие фрейлины хором зарыдали. Следующие несколько минут все, кто находился в тот момент в апартаментах королевы, тщетно пытались их утешить. Двух из них пришлось приводить в чувство, потому что они плакали до потери сознания. Их обмороки стали лучшим доказательством того, насколько привлекателен и соблазнителен был шевалье де Гонди. Все вокруг суетились и неустанно повторяли:
– Ладно, ладно, хватит плакать! Зачем же так? Никакой свадьбы пока не было и, даст бог, не будет!
Но вопреки желанию фрейлин (а может быть, и не одних только фрейлин) свадьба все-таки состоялась. Шесть недель спустя, когда заканчивались пасхальные праздники, шевалье де Гонди обвенчался с Агатой Флериан. Торжество было отмечено с пышностью, вполне соответствовавшей богатству невесты. Но поскольку новоиспеченный зять вовсе не торопился подарить своему тестюшке-аптекарю внучат, брак остался фиктивным.
Агата де Гонди, несмотря ни на что, продолжала благодарить бога: еще бы, ведь он подарил ей столь опьяняющее ощущение. Теперь она была знатной дамой. Беспутный шевалье с не меньшим, чем в прежние дни, усердием принялся пускать по ветру полученные им в качестве приданого золотые, утешая красоток, которых его женитьба повергла в такое отчаяние.
Что же до самого мэтра Флериана, то, лишившись хозяйки дома, он больше не чувствовал в себе мужества, достаточного для того, чтобы жить напротив Луизон д'Аркьен. Он приобрел отличный загородный дом и отправился выращивать там цветы в обществе некоей экономки, не слишком старой и не слишком уродливой для того, чтобы сделать дни старика куда как приятными. У аптекаря оказалась такая счастливая старость, на какую он вряд ли мог когда-либо рассчитывать, проживая на улице Вьей-Бушери.
Виктор-Амедей II, король Сардинии
Когда в 1715 году молодой принц Пьемонтский погиб в Турине, упав с лошади, все придворные Виктора-Амедея II, короля Сардинии и герцога Савойского, решили, что монарх вряд ли когда-нибудь оправится от этого потрясения. Жена его, королева Анна, дочь герцога Филиппа II Орлеанского, слегла в постель и отказалась принимать кого бы то ни было. В ее апартаменты не допускались не только придворные. Сквозь плотно задернутые занавеси туда не проникал ни один солнечный лучик, туда не было доступа легкому утреннему ветерку. Но все это казалось вполне нормальным по сравнению с состоянием короля: тот на самом деле чуть не сошел с ума от горя. Он то приказывал заколоть всех лошадей своей конюшни, то грозился уйти в монастырь, то лихорадочно принимался готовиться к паломничеству в Святую землю, а главное – он совершенно перестал заниматься государственными делами. Узнав, что муж настолько пренебрегает своими королевскими обязанностями, Анна отказалась от добровольного отшельничества и постаралась пригасить терзающую сердце боль, чтобы прийти на помощь супругу и навести хотя бы относительный порядок в своем доме.