знать что-то о контролирующих переменных, об обстоятельствах, при которых я говорил бы это сам. Я понимаю трудный текст в этом смысле, когда, читая и перечитывая его, я приобретаю все более сильную склонность говорить то, о чем сказано в тексте.
Понимание иногда означает знание причин. Если я нажимаю на выключатель, чтобы привести прибор в действие, но ничего не происходит, я могу попробовать снова, но такое поведение быстро угасает, и тогда я могу посмотреть, подключен ли прибор к источнику питания, не перегорел ли предохранитель, не сломан ли выключатель. Поступая таким образом, я могу понять, почему он не сработал, то есть обнаружить причины. Я обрел понимание, анализируя сложившиеся условия. Учителей иногда призывают дать своим ученикам более глубокое понимание того, что они изучают, показав им, что правила, которые они запомнили, являются описанием реальных условий. Они не должны учить только закон коммутативности, они должны показать причины, по которым он работает.
Мы сами часто углубляем понимание правила в этом смысле, сталкиваясь с естественными условиями, которые оно описывает. Таким образом, если мы запомнили максиму и наблюдали ее, мы можем снова начать изменяться под влиянием природных последствий. Например, мы обнаруживаем, что «это действительно правда», что прокрастинация крадет наше время, и тогда мы понимаем эту максиму в другом смысле. Понимание, полученное при переходе от поведения, контролируемого правилами, к ситуативному поведению обычно укрепляет, отчасти потому, что в последнем случае подкрепляющие факторы с меньшей вероятностью могут быть надуманными и, следовательно, едва ли уже будут работать в интересах других.
Мы также находим подкрепление, когда правило как описание условий делает их менее озадачивающими или более эффективными. Если данная ситуация не вызвала никакого полезного вербального поведения, нас может поддержать то, что о ней говорит писатель, если мы сможем ответить таким же образом. Мы понимаем то, что он говорит, в том смысле, что теперь мы можем точнее сформулировать описанные им условия или более успешно на них реагировать.
Знание как владение информацией
Теория информации возникла в результате анализа передаваемых сигналов, как, например, в телефонной связи. В области вербального поведения она может быть применена к звуковому потоку речи между говорящим и слушающим или к знакам в письме, отправленном от писателя к читателю. Сообщение имеет, как я уже сказал, очевидный объективный статус.
Информация используется совершенно иначе при описании индивидуального поведения. Подобно тому, как внешняя практика хранения и последующего обращения к памяти используется метафорически, чтобы представить предполагаемый умственный процесс накопления и извлечения воспоминаний, так и передача информации от одного человека к другому применяется метафорически, чтобы представить передачу входа к выходу (или стимула к ответу). Метафора уместна в теориях, исторически возникших на основе рефлекторной дуги, в которой окружающая среда проникает в организм (или принимается им), обрабатывается и преобразуется в поведение. Подобно сохраненным воспоминаниям или структурам данных, информация начинается как ввод (обязательно закодированный), но постепенно изменяется, пока не становится склонностью к действию. В оперантном анализе, как я уже отмечал, нам не нужно прослеживать стимул через тело или видеть, как он становится реакцией. Ни стимул, ни реакция никогда не находятся в теле в буквальном смысле. Как форма знания, информация может рассматриваться эффективнее в качестве поведенческого репертуара.
Нередко утверждается, что подкрепление передает информацию, но это просто означает, что оно делает реакцию не просто более вероятной, а более вероятной в определенном случае. Оно ставит реакцию под контроль сопутствующих лишений или аверсивной стимуляции, а также стимулов, присутствующих в момент ее возникновения. Информация в этом смысле относится к контролю, осуществляемому окружающей средой.
Теория информации, применительно к поведению индивида, является лишь усложненной версией теории копий. Внешний мир усваивается, но не как фотографическая или фонографическая репродукция, а в достаточной степени преобразуется, кодируется или иным образом модифицируется, чтобы его можно было рассматривать как хранящийся внутри организма.
Личное знание ученого
Центральный вопрос научного знания – не «Что знают ученые?», а «Что значит знать?». Факты и законы науки – это описания мира, то есть преобладающих условий подкрепления. Они позволяют человеку действовать более успешно, чем он мог бы научиться делать это за одну короткую жизнь или когда-либо в результате прямого воздействия многих видов условий.
Объективность, которая отличает поведение, контролируемое правилами, от поведения, порожденного прямым воздействием условий, поддерживается проверками валидности, доказательствами, практикой минимизации личного влияния и другими элементами научного подхода. Тем не менее свод научных данных – таблицы констант, графики, уравнения, законы – не имеет силы сам по себе. Данные существуют только благодаря своему воздействию на людей. Только живой человек знает науку так, что действует в отношении природы под ее контролем. Но это не значит, что «каждый случай познания предполагает примирение с субъективным и феноменологическим». Знание субъективно в том банальном смысле, что оно является поведением субъекта, но среда, прошлая или настоящая, которая определяет поведение, лежит вне действующего человека.
Если бы действия определялись чувствами или интроспективно наблюдаемыми состояниями ума, то, как настаивали английский философ Майкл Полани и лауреат Нобелевской премии по физике Перси Уильямс Бриджмен, было бы верно утверждать, что наука неизбежно личностна. Как однажды выразился Бриджмен, «я должен описывать вещи в том виде, в каком я их вижу. Я не могу уйти от себя». Это верно в том смысле, что ученый должен вести себя как личность. Но если он анализирует окружающий мир и в результате излагает факты или законы, позволяющие другим эффективно реагировать на них без личного контакта с этим миром, то он производит нечто, в чем он сам больше не участвует. Когда многие другие ученые приходят к тем же фактам или законам, любой личный вклад или личное участие сводится к минимуму. То, что чувствуют или интроспективно наблюдают те, чье поведение регулируется научными законами, сильно отличается от того, что чувствуют или интроспективно наблюдают в результате воздействия исходных условий.
Абсурдно полагать, что наука – это то, что чувствует или отмечает ученый. Ни один человек не может реагировать более чем на мизерную часть условий, господствующих в окружающем его мире. Если вместо этого утверждать, что наука – это своего рода групповое сознание, то мы должны рассмотреть, как оно удерживается вместе, и мы обнаружим, что ученые обмениваются не чувствами, а констатацией фактов, правил и законов. (Личная роль ученого иногда кажется подчеркнутой из-за очевидной безучастности объективного знания, как некоторые религиозные произведения продолжали передаваться из уст в уста, несмотря на изобретение письменности и печати, потому что письменная форма кажется бесчувственной. Устное вербальное поведение имеет краткий период объективности между говорящим и слушающим, но он длится очень недолго, а совместное присутствие двух сторон придает устному