самоубийством. Операция прошла настолько успешно, насколько это было возможно при общем состоянии его здоровья. Однако в декабре 1953 года Функу объявили, что ему придется перенести повторную операцию на предстательной железе. Об этом сообщили и другому заключенному — гросс-адмиралу Редеру. Такое решение было принято на заседании медицинской комиссии четырех держав совместно с директорами тюрьмы. Оперировать снова было поручено майору Геншару, главному хирургу французского госпиталя.
И на этот раз Функ уже вместе с Редером решили подать официальную просьбу, чтобы операция и лечение проводились вне тюрьмы в госпитале, где можно обеспечить по возможности более благоприятные условия как для проведения операции, так и для выздоровления. И Функ к этому добавил: “Поскольку нюрнбергские судьи не приговорили меня к смерти, а только к пожизненному заключению, они, очевидно, не хотели, чтобы я умер. Дальнейшее же пребывание в тюрьме приведет меня к смерти”. Администрация тюрьмы направила их просьбу в вышестоящие инстанции, а операцию до получения ответа отложили.
Позже Функ говорил, что он якобы отказывался от операции до тех пор, пока власти не рассмотрят его просьбу о немедленном освобождении.
В одном из писем жене Функ писал:
“Мысли душат меня, и я должен выпустить их на волю. Страдание человека, у которого очерствела душа и полностью расстроены нервы, могу понять только я, просидевший столько лет в тюрьме. Я все еще надеюсь, что все, кто меня окружает, относятся ко мне с уважением и даже проявляют сострадание. Но существуют Устав и правила содержания заключенных, которые охрана должна выполнять. Кое-кто все еще пытается облегчить мою участь, но, несмотря на это, мое желание жить с каждым днем уменьшается.
Лечащие французские врачи делают все возможное, чтобы облегчить мои страдания, но ночной шум и особенно этот “адский фейерверк” — освещение камеры снаружи и изнутри — лишают меня сна. Ничего не помогает, если я даже затыкаю уши ватой и надеваю на глаза темную повязку Я просыпаюсь от шума и света фонаря, а снова заснуть уже не могу. Как слепой, про которого говорят: “Он чувствует лунный свет на ладонях и слышит, как падают снежинки”. Когда гремит тяжелая железная дверь, а это бывает за ночь до тридцати раз, я чувствую в ушах такую страшную боль, как будто туда всадили острый нож.
Устав тюрьмы предписывает каждые пятнадцать или тридцать минут в течение ночи освещать камеру и проверять заключенных. Шаги охраны в коридоре мы слышим целую ночь, так как “глазок” в двери камеры должен быть постоянно открытым. Нам слышен разговор надзирателей. Малейший звук здесь многократно усиливается, так как кроме нас в этом огромном помещении, предназначенном для сотен заключенных, никого больше нет. Здоровые из моих коллег так не мучаются. Кроме меня только Дениц и Ширах жалуются на бессонницу и страдают так же, как и я, от шума и света. На дверях камеры Деница, которого мучает ревматизм, тоже висит предупреждение: “Не шуметь. Свет включать только в крайнем случае!” Но надзиратели не всегда выполняют предписания врачей.
Гесс, у которого часто бывают головные боли и психические приступы, однажды провел две недели в камере, в которой мебелью был единственный стул. Хоть некоторые директора и, в частности американский, прилагают немалые усилия, чтобы как-то облегчить участь заключенных.
Сейчас 10 часов вечера. Со стороны казарм донеслись звуки горна, оповещающего отбой. Настороженно и грустно звучит горн. Все лето молодой горнист упорно тренировался. Теперь он научился трубить, как молодой Зигфрид.
Свет в моей камере выключили, чтобы через пятнадцать минут снова включить. Свет прожекторов на тюремных стенах отражается в окне и через стекло — на стенах камеры.
Часовые произвели смену караула, и хоть сейчас ночь, через “глазок” можно еще видеть, что делается в камере.
В эту незабываемую ночь, когда я истекаю кровью и нахожусь в полубессознательном состоянии, мне показалось, что я уже покинул этот мир. В детстве я был лунатиком и привык к необычным ощущениям, но мое состояние в эту ночь было таким, как будто я побывал в потустороннем мире, в “стране безоблачного счастья”.
Двенадцать часов. Полночь. Время для появления духов. Но в моей камере для них еще недостаточно темно.
Контрольные часы в камерном блоке пробили полуночный час. Полночь — сигнал для смены надзирателей другой страны. Русских меняют американцы, англичане меняются с французами или наоборот.
Все это сопровождается громкими разговорами, грохотом ключей, закрытием тяжелой железной двери. Сменяясь или заступая, охрана просвечивает мою камеру. Старший надзиратель, проверяя, еще раз заглядывает в “глазок”.
У меня слух такой же острый, как у таксы. Я узнаю всех надзирателей, а их около тридцати. Я узнаю их не только по голосам, кашлю, насвистыванию, но также по шагам. Как они садятся или гремят ключами, как кладут или швыряют их на стол.
Я принадлежу к тем счастливым или, наоборот, несчастным, кто рожден для любви. Я не могу ненавидеть. Я не могу ненавидеть ни одно человеческое существо. Ненависть — это не что иное, как чувство своей неполноценности…
Дни свиданий здесь становятся самыми радостными праздниками. Перед свиданием все наши мысли и чувства заполнены приятными ожиданиями. Как много нужно сказать и спросить, но большая часть намеченного остается невысказанной из-за недостатка времени. Нервы заключенного напряжены до предела. Разговор ведется с невероятной скоростью, чтобы как можно больше успеть сказать и спросить, но часто память подводит, и в голове все путается. Иногда вдруг замолкнешь и тщетно пытаешься вспомнить хорошо знакомую фамилию. Решетка между заключенным и посетителем оказывает гнетущее воздействие на собеседников и омрачает праздничную радость встречи. Такая же решетка отделяет людей от ядовитых пресмыкающихся.
В октябре 1949 года сразу после операции ко мне в тюремный госпиталь пришел справиться о моем здоровье представитель французского Верховного Комиссара. Он разрешил мне написать внеочередное письмо жене и сообщить ей об операции. Я благодарен замечательному французскому хирургу за искусно проведенную операцию. Действительно, французский врач и внимательная, заботливая медсестра явились оазисом человеческой доброты и культуры в этой пустыне.
Мне сейчас намного лучше благодаря уколам и лечению нервной системы. В общем, мое здоровье улучшается.
Сейчас я получаю по две таблетки интересного лекарства эротического свойства. Одна таблетка — вытяжка из яичек быка, другая — из последа матери. Что они здесь только не делают, чтобы поддержать мою жизнь!
Я немного вздремнул и увидел неприятный сон. Я дергал себя за волосы, мои руки были полны волос, хотя в жизни