Фейерверки. В 7-м (или 8-м?) классе мы с Юркой Крыловым увлеклись химией. Ходили в химический кружок, но больше всего интересовались фейерверками и горючими веществами, которые мы приносили из школы.
Как-то дома у Юрки, в кухне, на столе стали мы орудовать с бертолетовой солью. Она и сама по себе может взорваться при неосторожном перемешивании, а мы ее смешивали — с красным фосфором! Удивительно, но первый опыт кончился благополучно: приготовленную (мною!) смесь подожгли в печке и восторгались ярким пламенем. А потом Юрка решает повторить эксперимент. Но только он начинает смешивать бертолетову соль с фосфором, как смесь взрывается, загорается. Мгновенно сгорает клеенка на кухонном столе, загорается сам стол, а кожа на руке Юрки слезает как перчатка. Потушили начинающийся пожар, залили руку подсолнечным маслом. Потом, на уроках, мы, конечно, завидовали Юрке, который был освобожден от письменных классных и домашних заданий и сидел на уроках в байроновской позе, облокотившись на забинтованную руку и читая книжки.
«Страшилки». Даже любимые нами «страшилки» стали в военные годы другими, привязанными к войне. Помню одну, рассказанную двоюродной сестрой Нюркой. Мама тогда куда-то ушла, и Нюрка пришла к нам «спать» — чтобы мы не боялись. Видимо, ради этой благой цели она рассказала такую историю.
«В Ленинграде было дело. Идет одна девочка. А зима, холод, метель метет, и она, голодная, уж и идти не может. Хорошо, дяденька какой-то мимо шел. Подобрал он ее, к себе домой привел. „Грейся, — говорит, — девочка. Есть-то нечего, а чайку сейчас принесу“. Поклонило ее в сон, стала засыпать, а потом слышит: кап-кап, кап-кап… Вроде вода в шифоньере каплет. Открыла она дверцу, да так и обмерла: там вместо одёжи — туша человеческая висит, и кровь в таз каплет: кап-кап… кап-кап… Ну, она, метель не метель — бежать оттуда». Это кап-кап… кап-кап… делает историю особенно правдоподобной, и мы дрожа прижимаемся к Нюрке.
Репродуктор, радио появилось в нашем доме только в 1943-м, выменяли его на картошку. И как же мы любили детские передачи, музыкальные постановки, которых было тогда много, и они были отличного качества, с участием лучших артистов. «20 тысяч лье под водой», «Таинственный остров», «Человек-невидимка», «Малахитовая шкатулка», «Клуб знаменитых капитанов» и многие, многие другие. Передачи повторяли по много раз, и каждый раз мы слушали их всё с тем же интересом.
И особенно притягивала и восхищала (и пугала даже!) передача по «Звездному мальчику» Оскара Уайльда. Удивительный, неземной какой-то голос Звездного мальчика (артистка Бабанова) и такой захватывающий сюжет. И когда Звездный мальчик, посланный злым волшебником, после долгих поисков находил наконец золотую монету и в очередной раз нес ее волшебнику, мы боялись, что у городских ворот опять встретится вчерашний нищий и придется опять отдать ему монету. И — ужас! — вот снова он: «Мальчик! Не проходи мимо! Подай мне милостыню, или я умру с голоду!» И почти ненавидишь этого нищего (ведь злой волшебник убьет Звездного мальчика, если тот не принесет ему монету!), но, слушая душераздирающие мольбы нищего, понимаешь: не дать ему монету тоже нельзя… И как радовал волшебный счастливый конец!
МУЗА
Мое знакомство с Музой, всю жизнь сопутствующей поэтам, — знакомство шапочное. Но и за это — спасибо. Я всё-таки видел тебя (Вас?), Муза… Пусть Вы явились ко мне только раз, много лет назад, да и то, наверное, ошиблись адресом…
Вот как это было. По темным улицам я возвращаюсь из школы (6-й или 7-й класс). Мороз. Луна освещает деревянные домики, снег. И вдруг я какими-то новыми глазами взглянул на эту сто, тысячу раз виденную картину. Поразили меня какая-то враждебность этого снега и страшный холод в нем и вокруг него. Дома я наскоро поел тюрьки. Настроение не проходило, требовало выхода. Я сел у окна, снова посмотрел на поразивший меня снег… Взял ручку и, окуная перо в непроливашку, написал первые мои стихи. И это было настоящее вдохновение — в горящей голове не то слова, не то музыка, руки в холодном поту… Они мне и сейчас нравятся, эти стихи, несмотря на их неуклюжесть и даже неграмотность (чего стоит это Бога молит!):
Зимняя ночь наступает,Землю крылом закрываетОт солнца холодных лучей.Рано еще, но кончается день. Снег серебристый пылает огнем, Синие искорки видятся в нем. Он так суров! Нет его холодней! Холоден, глух он к заботам людей…Дерево сухо в лесу заскрипит,Словно о помощи Бога молит.Словно тяжелый покров снеговойСилится скинуть бессильной рукой… Зимняя ночь наступила, Землю крылами закрыла От солнца холодных лучей. Рано еще, но уж кончился день.
Были, конечно, стихи и после этих. Некоторые из них даже помещали в школьной стенгазете, но уж писал я их не с Музой, а один или с моим другом Витей Богатыревым. Чего стоит, например, наш «Гимн рыбаков» или экспромт, обыгрывающий имя великого французского писателя:
«О горе мне, горе!» — воскликнул Оноре.«Дурак я, дурак», — заплакал Бальзак.
(Мы, да, кажется, и многие учителя наши, не знали, что во французском языке ударение всегда падает на последний слог слова — Оноре.)
Не обошлось, конечно, и без любовной лирики. Какие у Риты были косы! А вот носик нравился мне меньше. Поэтому мое стихотворное признание в любви содержало элемент неопределенности:
Люблю ли тебя, я не знаю.Но кажется мне, что люблю.
Я был очень доволен этими строчками и огорчился, обнаружив, что их уже написал однажды один русский поэт (какой-то А. К. Толстой), опередив меня на добрую сотню лет.
Заметное место в моем творчестве занимали патриотические мотивы. С возмущением бичевал я людей, бросающих родной Воткинск (иногда его пренебрежительно называли Клопинском):
…А Клопинск плох, ему куда,В другие едем города!Кто город нам построит с вами? (восклицал я)Должны мы строить город сами…и т. д.
Увы, увы! Через пару лет и я, и почти все мои товарищи на всю жизнь покинули Воткинск.
Способность к рифмоплетству помогала на уроках литературы. Вот (в восьмом уже классе) дает Александра Ивановна сочинение на дом — «Мужество и геройство». Писать — скучно, а вот рифмовать — веселее. И пошло:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});