из сосков которых бьет живая вода. На пришествие Господа не просто надеялись – считалось, что это произойдет в ближайшем будущем. Во времена такого эсхатологического смятения те, кто держал в руках светскую власть и слушал, что говорят священники и проповедники, не хотели оказаться без пристанища. Христианство, казалось, не запугивало, а предлагало средства для объединения и реального укрепления власти. Кому нужна демократия или республика, если в глазах Господа все равны?
Но, хотя Константин перенимал христианскую символику, он продолжал носить мантию Аполлона, а день отдохновения, Sabbath, стал воскресеньем, Sun-day (англ., «день солнца»). До самой смерти на монетах и надписях обратившегося в христианство императора изображали чествующим Непобедимое Солнце.
Сколько чернил истратили на обсуждение физической природы видения Константина, столько же еще потребуется, чтобы разобраться с его психологическими мотивами. Возможно, его обращение в христианство было истинным откровением – сочетание идеи мира во всем мире с идеей pax Romana, самого крепкого мира, что когда-либо существовал, показалось ему соблазнительным. А может, Константин почувствовал себя богочеловеком, подобно Христу, победившим смерть. Когда на троне сам Христос, не нужна ни богиня Кибела, ни ее львы, ни таинственные, глухие врата где-нибудь в глухомани, те, что связывают два мира – мир живых и мир мертвых. Теперь любой христианин может открыть себе дверь в иную жизнь. Быть может, Константин хотел непременно иметь ключи от этой двери.
Что бы ни было источником его веры, неужели его действительно воодушевил вид совместных молений мужчин и женщин низкого происхождения, чьи молитвы не только развеивали их страхи, но и вселяли в них надежду? При этом над христианским прощением Константину еще следовало поработать, ведь на Лициния оно не распространялось. В 325 г. бывшего цезаря, мужа Константиновой сестры, казнили по подозрению в измене, на следующий год та же участь постигла и сына Лициния.
Так что Константинополь был построен на видениях, вере и надежде, а еще – на честолюбивых стремлениях и крови.
До сих пор у любого христианина было два главных господина – Бог/Христос и цезарь/царь – между которыми неизменно существовало противоречие. Теперь же Константин олицетворял и то, и другое – и ему нужен был город под стать. И Византий преобразится, чтобы воплотить в жизнь этот честолюбивый замысел. В избранном им городе теперь царил мощный римский дух. Хоть Септимию Северу и его сыну Каракалле так и не удалось завершить свои помпезные планы, ипподром, термы Зевксиппа, расположение улиц и общественных территорий, величественный форум, окруженный портиками и колоннадами, которые назывались перистилем – к югу от древнего акрополя, – придавали Византию большое очарование.
Христианские летописцы сообщают, что Константин неустанно кружил вокруг Византия, пешком и с копьем в руках, все расширяя и увеличивая город.
– Когда же ты остановишься? – спросили у него.
– Пока шествующий впереди меня незримый руководитель не найдет нужным остановиться, – отвечал Константин{187}.
Однако языческий жрец все же пропахивал позади императора борозду на удачу – вероятно, чтобы обеспечить свободу выбора. Большинство крупных городов и цивилизаций доказывали свою богоданность. В случае со Стамбулом – благодаря его великолепному расположению – поверить в это было несложно.
Теперь лесистый выступ побережья между Босфором и Пропонтидой звенел под решительными ударами плотницкого топора и долота каменотеса. Константин заложил новый дворец, который спускался по холму к самому морю, он расширил ипподром, реализовал решетчатую систему улиц, построил круглый форум, здание сената, по меньшей мере, две церкви, новый монетный двор, целый ряд великолепных частных домов, пригласив туда высокопоставленных римлян со всей империи, а также полуязыческий Капитолий для поддержания культа империи – там стояли статуи самого Константина и его отца, выполненные из порфира. Со всех концов империи Константин привозил помпезные образцы языческих скульптур, в том числе и ту самую триумфальную, пропитанную духом Павсания Змеиную колонну из Дельф. А чтобы уберечь все это, он укрепил городские стены.
Иоанн Богослов называл Древний Рим «Вавилоном», а вот Новый Рим стал решительным шагом к возникновению нового христианского города. Наконец-то появился вполне реальный шанс заложить рай на земле для Господа и его земных помощников. Город, который Константин назовет Константинополем, стал дарованным Богом, или, как выразился император, «данным по Божьему повелению»{188}.
Глава 14. Царь городов
324 г. н. э.
Окружив этот город большою стеною и украсив различными зданиями, он расширил его, сравнял с царственным Римом и, переименовав в Константинополь, предписал законом называть его вторым Римом. Этот закон выбит был на каменном столбе и для всеобщего сведения выставлен на так называемом военном поле близ конной статуи царя.
Сократ Схоластик, «Церковная история»{189}
Этот характеризующий эпоху памятник не сразу бросается в глаза. Короткий обрубок Константиновой порфировой колонны, с которой император – в обличье Аполлона – заявляет всему миру, что он – смотритель пристанища Божьего на Земле, ныне борется за внимание зрителей, в окружении торгующих дешевыми мобильниками лавчонок и аляповатыми прачечными, что встречают посетителей Большого базара в Стамбуле.
Но здесь нам во многом становятся ясны мысли и колоссальная дальновидность человека, который подарил миру этот город, олицетворяющий мировую державу. Доставка материалов для этого привлекающего к себе все взгляды памятника с пронзающим небеса пальцем – центром нового городского форума Константина – сама по себе стала международной операцией. Уникальный пурпурный камень привезли из Монс Порфиритес – порфировых каменоломен в Египте.
По обрывкам византийских настенных надписей на надгробии египетского фараона Рамсеса VI в Долине царей можно понять, кого Константин озадачил приобретением украшений для своего нового города: вандал, некий Никагор, начертал свою благодарность за полностью оплаченную поездку «добродетельнейшему из императоров, Константину, даровавшему мне это». Впечатлительный посланец Константина был факелоносцем на Элевсинских мистериях (разнузданный обряд, который еще с бронзового века проводили в местечке Элевсин) – язычником до мозга костей. Его задачей было отыскать обелиски (их заказали, но привезли уже после смерти Константина) и пурпурные камни для императорской колонны{190}.
После водружения подпирающих небо блоков (поначалу они успешно держались, но, как известно, к 416 г. барабаны колонны пришлось укрепить железными ободами) на них установили любопытную статую – человекоподобную фигуру с выраженными отличительными признаками.