Читать интересную книгу Ноль три - Дмитрий Притула

А только с детства я понимал (порой безотчетно), что если уж в этой жизни я могу рассчитывать только на себя, то подминать себя я не могу позволить никому. Нет, вовсе я не должен отодвигать соперников плечами и локтями, этого у меня, судя по моему месту в жизни, не было, но вот так взять и сожрать себя я не мог позволить никому.

Если Алферов был бы лучше меня, если б он предъявил такие уровни работы, которым я не смог бы соответствовать, я, разумеется, ушел бы.

Но картинка-то была обратная, и я остался.

Снова спрошу: это глупо? Да, глупо. Да, отсутствие здравого смысла. Потому что здравый смысл как раз подсказывал, что следует уйти (да, звали в хорошее место, да, оформили бы переводом и дали бы лучшую работу), но не ушел. Здоровьем платил, но остался. Тьфу ты, да и только.

Внешне все выглядело замечательно: Алферов со мной подчеркнуто вежлив, никакого недовольства или, упаси боже, раздражения, но после каждой пятиминутки он забирал к себе листки наших вызовов, а потом непременно ласково спрашивал меня:

— Всеволод Сергеевич, а почему вы так долго не выезжали на вызов?

Это, разумеется, при всех, словно я практикант-пятикурсник.

Как могу, сдерживаю себя:

— Как диспетчер дала вызов, сразу и поехал.

— А почему держали? — это диспетчеру.

— Это район. Взрослая температура (к примеру). Ждали, когда будет еще что-нибудь.

— Всеволод Сергеевич, напишите, пожалуйста, объяснительную.

Диспетчер права — температуру можно обслуживать не сразу — и что ж тут писать? Но объяснительная так объяснительная.

Глупо? Да, но лишь на первый взгляд. Алферов заставлял писать объяснительные только меня, на каждом дежурстве я одну-две объяснительные писал. Издевательство? Оно конечно. Но тут и другая сторона. За пару месяцев наберется ворох моих бумаг, и тогда Алферов сможет пойти к главврачу — надо что-то делать, Всеволод Сергеевич в последнее время совсем распустился.

Или вот такое:

— Всеволод Сергеевич, вы почему долго были на вызове?

— То есть как долго?

— А вот так. А там, заметьте, только давление.

— Но оно не снижалось.

— А почему?

Я пожимаю плечами: странный вопрос — в одном случае оно снизится от одного твоего появления, а в другом — будет снижаться долго.

— Я отвечу, почему. Ваша тактика была неверна. Вы ввели лекарства внутримышечно, а нужно было сразу в вену. Вы выбрали путь попроще.

— Я у этого больного не в первый раз. Прежде было достаточно той смеси, с которой я начал. И я, представьте себе, думаю о том времени, когда больному действительно понадобится вводить лекарства в вену, а мы их начисто испортим.

— Удобная позиция. Тем более, что товарищи в это время надрываются на вызовах.

— Я тоже не чаи гонял, — это уже с явным раздражением.

— Этого бы еще не хватало. Пожалуйте, объяснение, — это ровно и с накатистой улыбкой.

— Ладно, контора пишет.

— Именно, Всеволод Сергеевич, именно.

Это я так спокойно рассказываю сейчас, по уже просыхающим следам. Но тогда-то. Всякий раз унижение, всякий раз душа взводится в состояние перед взрывом, и прямо физически ощущаешь выброс в кровь адреналина, и сразу звон в голове, и мокнут ладони, и долго успокаиваешь себя, приводишь в рабочее состояние, и собираешь волю, чтоб написать объяснительную.

При этом стараешься, чтоб присутствовала легкая ирония — любой человек поймет, что тебя заставили заниматься чепухой; но вместе с тем и не пережимаешь, чтоб не производить впечатление человека наглого — вишь, он непочтителен с начальством.

Это один путь. Легкой издевки, скажем так.

Был и другой путь.

Меня, с указания Алферова, заставили заниматься самой черновой работой. Нет, я не белоручка и, надеюсь, не высокомерный человек, и за долгие годы привык делать все.

Однако же у каждого свой маневр. Разумеется, как и всюду. Я могу носить носилки, но не потому, что мне это нравится, а потому, что нести некому. Точно так же заведующий отделением не моет полы и не перестилает больных (правда, их и никто не перестилает, если, разумеется, у больного нет родственников).

У нас, на «Скорой», тоже у каждого свой маневр. У бригады одно, у меня другое, у фельдшера третье. Что и справедливо. У каждого свое умение. Правда, бывает, что иной фельдшер толковее иного врача, но это уж случай особый.

Однажды Алферов спросил диспетчера, почему вызов — укол онкобольному — лежит так долго. Или — к примеру — почему задерживается перевозка из района.

Диспетчер ответила, что фельдшера на вызове.

— Так пошлите врача.

— Не посылать же на укол бригаду!

— Бригаду — нет, а линейного врача именно послать.

А линейный врач в этой смене как раз я.

Диспетчер ясно поняла своего заведующего: мне нужно давать все. В дополнение к основной работе, разумеется.

Я спрашивал, было ли такое распоряжение другим диспетчерам — нет, не было, только меня касалось это указание.

Я смотрел наши отчеты за те дни: у бригады десять-пятнадцать вызовов, у фельдшеров четырнадцать-пятнадцать, у меня — двадцать-двадцать два.

Но дело не только в количестве, хотя лишние вызовы, разумеется, утомляют. А во всем этом было что-то унизительное.

Если ты делаешь свою работу, скажем, дальний вызов, и надо заодно привезти больного — это одно. И другое — если тебя посылают специально. Конечно, гордыня некоторым образом возмущалась — долгий опыт, некоторое умение, и на что они тратятся — сделать укол, привезти больного в хирургию — это по силам и начинающей медсестре. Даже и профессиональное возмущение имело место — но, разумеется, возмущение молчаливое. Вот я занят на перевозке — кучер, не более того, — а здесь может случиться что-то сложное, и кого направят? Девочку-фельдшера? Если, конечно, бригада занята.

Ведь до чего доходило? Диспетчер строго велит мне привезти в детское отделение девочку с пневмонией. Очередь не моя, но это ладно. Главное — на месте педиатр и фельдшера. Я удивленно посмотрел на педиатра — она отвела взгляд. Ну, вроде бы не знает, что поступил вызов. Ее можно понять: у нас не принято рваться в бой, диспетчер — хозяйка, что она сунет, туда ты и должен ехать.

Конечно, унижение имело место.

В прежние времена я непременно спросил бы, а почему, собственно, я должен ехать. Теперь же молча брал бумажку и, обозначив спиной возмущение, уходил.

Понимал, Алферову как раз и нужно, чтобы я возмутился. Диспетчер передаст вызов другому человеку, а заведующему скажет, что я отказался. А отказ — дело серьезное. Это докладная главному. Это, возможно, и оргвыводы. Нет, такой козырь Алферову я не давал.

И сейчас я спрашиваю себя, а что мне было делать? И говорил себе — надо действовать. А как? Очень просто, методами Алферова. Нехватка машин или лекарств, или неукомплектованность смены — писать по начальству. И копию в облздрав. И всюду жаловаться. В письменном, разумеется, виде.

Но не мог этого делать. И ругал себя — его топчут, а он, какой чистоплюй, не может защититься. Вот потому-то хам и берет верх над нехамом, что у него такие методы борьбы, до которых нехам не может унизиться. А ты унизься, ты снизойди, ведь в следующий раз хам поостережется. Но, во-первых, я знал, что жалобы вряд ли помогут, а во-вторых, будь я уверен в своем успехе на сто процентов, все равно не стал бы писать по начальству. Причина проста — если принять правила Алферова, сам станешь таким же. Или — что тоже страшно — профессиональным склочником.

И я делал вид, что мне все нипочем. Объяснительная — пожалуйста. Внеочередная поездка — пожалуйста. Терпел. Да, ждать и ждать. О, мы такие зимы знали, вжились в такие холода… Со мной, уговаривал себя, ничего нельзя сделать. И унизить меня невозможно. Потому что любая работа — дело достойное. Недостойно только безделье.

Да, со мной ничего нельзя сделать. Он выживает меня, провоцирует, создает невыносимые условия, но только я не уйду.

Нет, все-таки это у меня было не без внутренней демагогии. Мол, что же произойдет на белом свете, если каждый, кто считает себя правым и за это спекаем начальством, уйдет. Нет, ничего хорошего не выйдет. Подкидывал в костерок рассуждений такие понятия, как долг, стойкость, прочее. Говорил себе — я уперся, и все тут. Меня можно убить, иначе я не уйду. Это моя «Скорая помощь», а не алферовская. Пусть уходит он.

Рассуждения, конечно, красивые, но я стал замечать, что постепенно у меня портится характер. Какая-то постоянная нервозность появилась, взведенность души. И здесь Алферов был в выигрышном положении — у него нервы, несомненно, были покрепче. Он заставит меня писать объяснительную и весь день находится в веселом расположении духа (а как же, уел противника). А я клокочу все дежурство. Да и вне дежурства тоже.

И что самое пакостное — на работу стал ходить без охоты, и даже, надо сказать, с омерзением. Вспомню, что скоро увижу Алферова — ну, не могу идти, хоть вопи. Вот сейчас я увижу этот хрящистый носик, эти прижатые к голове, полетные уши — ну, не могу.