Читать интересную книгу Осада Азова - Григорий Мирошниченко

Царь повелел еще Федору Лихачеву собрать запасы хлеба, послать в дар войску Донскому с Воронежа новые суда для промысла на море. И велел еще царь Томиле Бобыреву, чтоб на Дону по-прежнему промышляли всем своим радением воинские вести и слали их в Москву почасту и немедля, днем и ночью, сухим и водным путем.

На Валуйки воеводе Федору Ивановичу Голенищеву-Кутузову была послана царская грамота об отправке на Дон Томилы Бобырева, везущего грамоту, чтоб он, воевода, дал ему в провожатые человека и отправил Бобырева обратно в Москву по возвращении с Дона.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Султан Амурат в этот день находился в особом расположении чувств. Сегодня ему исполнилось тридцать лет. И чем же встречал он эту великую годовщину?

Впереди непокорный Багдад. Крепкие стены города, круглые башни с бойницами неподатливы. За ними в высоту, к голубому небу, вздымались острыми длинными иглами белые минареты. Багдад – великий и древний персидский торговый город. Не счесть в нем богатств, привезенных сюда со всех сторон Азии: из Мосула, Кабула, Мекки, Исфагани, Дамаска.

Белый, нарядный, сказочный! Возле него султан Амурат застрял надолго и положил уже две трети своего стотысячного отборного войска. Сколько погибло здесь спахов и янычар! Войска султана уже несколько раз ходили на штурм этой неприступной крепости, днем и ночью били по ней из тяжелых пушек, а стены Багдада не поддавались, стояли, как скалы, незыблемыми. И это все больше тревожило султана. Уйти из-под Багдада значит навлечь на себя неслыханный позор, оказаться ничтожеством перед всем миром. Военачальники султана опозорили уже его перед всеми странами Европы и Азии, отдав донским казакам могучий Азов. А теперь новый позор и огорчение: к сданному Азову присоединится невзятый Багдад!

Аллах! Что делать султану?! Уже не одному военачальнику султан снял голову за нерешительность, медлительность, нерасторопность, приговаривая: «Ангелы простерли руки, чтобы принять Гуссейна, так как султан Амурах за нерадение Гуссейна повелел прекратить его земное существование».

Султан казнил вчера перед своим шатром персидского певца, который проник в турецкий лагерь для добычи военных вестей в пользу шаха. Казнил и долго сидел перед казненным, думал, пощипывая пальцами свои горячие уши. Персидский старец в рваной одежде пел персидские и турецкие песни о страданиях народа. А из песен складывалось, что настанет наконец такое время, когда от стен Багдада, как и от стен Азова, штормовой, разъяренный ветер унесет вместе с пылью войско турецкое и бросит его вместе с султаном в бурлящее Черное море у самых стен Стамбула. Султан поймет тогда, како­вы люди и стены Багдада!

Обезглавив старца, султан велел на могиле его выписать затейливо цветистые слова:

«О Сеид! Сладко пели соловьи в рощах твоей родины. Мы слушали их затаив дыхание. Когда ты, закрыв глаза, пел, слезы текли из глаз наших… А когда мы узнали, что ты пел песни о непокорном Багдаде… в пользу твоего народа, тончайшая струна твоей жизни слишком натянулась в райской песне и, оборвавшись, взлетела к подножию милостивого аллаха…»

Три дня тому назад султан казнил красивую персиян­ку, которую захватили у главных ворот Багдада. Ей было семнадцать лет. Хороша была персиянка Айше, тонка и почти прозрачна, черна волосами и большими глазами. Голос у нее был звучный и дивный, взор строгий. Султан Амурат хотел ее ласки, но Айше не сдавалась. Она решила умереть. Гордый султан вспылил, когда ему донесли, что Айше четырежды тайно выходила из Багдада и, побыв украдкой в турецком стане, возвращалась в осажденный город с дорогими вестями.

Султан казнил ее и сказал, простерев руки к небу:

– Аллах! На скрижалях судьбы моей написано было, что самый прелестный цветок благоухал в цветнике жизни – Айше, и я должен был сорвать его на семнадцатой весне. Но этого не случилось. Аллах! Зачем ты наказал меня так безжалостно? Коран разрешает каждому мусульманину иметь четыре жены, держать невольниц сколько захочет. Но этой невольницей ты не удостоил меня…

Айше! Она помутила его разум своей лучезарной красотой, своей тонкой нежностью… Он не мог забыть ее и все думал, думал о ней…

Несколько дней назад прибыло новое пополнение – сорок тысяч янычар. Султан пошлет их в бой, и они должны наконец решить затянувшееся дело Багдада…

В султанском шатре все скромно: персидский ковер на земле, на ковре – подушки шелковые, кувшин золотой с длинным выгнутым носом, наполненный вином. Султан то и дело прикладывался к нему.

Шатер султана широк, высок и просторен. На верхушке развевается огромный турецкий красный флаг с полумесяцем и звездою. Вокруг шатра теснится целый город белых палаток, целые поезда обозных телег на вы­соких деревянных колесах, возле которых похрапывают голодные кони, жуют острую степную колючку верблюды, посапывают, ворочая глазами, ленивые, тощие буйволы. Застоялось войско…

Бурной была тридцатилетняя жизнь султана. Не так-то просто обрел он султанство, – припоминаются прирезанные ятаганом братья, сестры, другие родственники, которые могли сесть на султанское место, и даже мать, строгая Кизи-султане, оставшаяся в живых каким-то чудом. В день тридцатилетия султана Кизи-султане было всего сорок шесть лет. А когда он хотел прирезать ее, – всего тридцать. Амурат, пожалуй, не сделал бы кровавого дела, но поступить так ему внушили те, кто хотел видеть на престоле храброго, не похожего на других султанов, никому и ни в чем не уступавшего, решительного и настойчивого Амурата. Он совершил кровавое дело, считая его обычным: ведь и до него султаны, как говорили ему, добывали трон ятаганами. Амурата напутствовал хитрый, пронырливый верховный визирь и наставник Аззем Мустафа-паша. «Не огорчайся, дитя великой империи, – говорил он, – на Востоке не почитается за грех, когда ты, храбрый муж и великолепный воин, убьешь брата, се­стру, мать и отца, если они станут на твоем пути к великому и высокому, могучему и всевластному трону. В таком высоком государственном намерении все средства хороши».

Верховный визирь, как утверждали другие паши, сам навострил заветный ятаган, протер шелковым платочком его сверкающее огнем лезвие, поцеловал рукоять, игравшую алмазами, и вложил ятаган в руки горячего Амурата.

Темной ночью, когда во дворце все спали, Амурат с молитвой Магомета, поцеловав древний священный Коран и ятаган, оказавшийся острее бритвы, решил судьбу близких людей и стал повелителем Турции.

Не раз султан Амурат спрашивал у верховного визиря Аззем Мустафы-паши, а не прирежут ли его так же, как резали многих султанов? Не удавят ли и его в спальне? Не кинут ли в крепкую арсенальную тюрьму?

Аззем Мустафа отвечал, посмеиваясь:

– Ятаган – обоюдоострое оружие. Оружием ты взял, что хотел, и без оружия не отдавай взятого. Не бойся! Станешь малодушным и слабым султаном – удушат непременно, станешь хилым – в крепкой тюрьме сидеть будешь, станешь заносчивым перед близкими и богатыми – они обязательно тебя прирежут! Ты должен всегда быть дерзким, всегда храбрым, всегда жестоким к врагу, всегда милостивым к подчиненным и разумнейшим во всей Оттоманской империи. Пока я жив, твоя молодая жизнь вне всякой опасности, а твоя слава будет возноситься все выше и выше. Только один аллах будет повелевать тобою…

В тот день султан Амурат надел лучшие и самые дорогие платья. Он долго глядел на тургу – именную султанскую печать, лежавшую на маленьком венецианском столике, ощупывал руками пояс основателя династии Османа, которым всегда опоясывают в мечети Эюба султанов, вступающих на царство.

Мечеть Эюба строилась Мехмедом Завоевателем, и стояла она на том месте, где был похоронен Эюб Анасар, знаменосец и сподвижник пророка.

Две стройные башни минаретов поднимались среди могучих деревьев к небу, как две длинные руки, возносящие хвалу аллаху утром и вечером. В этой мечети короновался Амурат и видел тот священный камень, который остался после пророка. Когда-то пророк стоял на этом камне, и на нем остался след его ноги. Не оставит ли где след и своей ноги сам султан Амурат?

Вспомнилась султану мечеть Баязета, двор Голубиной мечети, все галереи, окружавшие главный купол, два многоугольных минарета, украшенные розовым, черным и белым мрамором…

В густом зеленом саду похоронен Баязет II. Ему поло­жили под голову кирпич, сделанный из пыли, собранной при жизни султана с его одежды и обуви…

Как умрет он, султан Амурат, и где его похоронят?

Султану вспомнился его близкий друг двадцатисемилетний эфенди Эвлия Челеби, сын дервиша Магомета, золотых дел мастера.

Эфенди Эвлия хорошо писал стихи. Он сочинил историю Турции. Господин Эвлия был весьма учен, читал Коран на память, говорил на сорока двух языках Востока. Сейчас он нужен был султану. Амурат хотел поделиться с ним своими планами, выпить вина, поболтать, посмеяться над неуклюжими старыми ослами – неповоротливыми военачальниками, над гнусными шакалами интендантами, которым всегда доставалось от султана.