Читать интересную книгу Бывший Булка и его дочь - Сергей Иванов

— Можно?

— Иди сюда, Лид…

Он лежал по шейку утопленный в одеяло. Всё белое кругом, белая подушка. И жёлтое лицо. Да, он болел без обмана. Лида стояла у порога и смотрела на Севку, а Севка смотрел на неё. Последние лучи солнца пролетали за окном.

Лида много раз видела такие сцены в кино, в телеспектаклях — люди расстаются, а потом встречаются. И там, в этих фильмах, они прямо-таки кидаются друг к другу. Если взрослые, то обнимаются и целуются, если «из детской жизни» — жмут руки, хлопают по плечу и тому подобное.

На самом деле Лида никаких таких порывов не испытывала. Она как бы отвыкла от Севки. Забыла его, что ли. Даже заговорить с ним было неловко — с чужим мальчишкой.

Но разговаривать надо: приличия, разные там правила очень и не очень хорошего тона требуют. Они главнее нас! И вот слово за слово…

— Ты чего там стала? В памятники тренируешься?

— В надгробья! — она кивнула на Севку.

Ну и тому подобное — острить-то мы все теперь умеем. Все такие ильфы-и-петровы, что даже можно и чуточку поменьше. А вот серьёзно бы уметь разговаривать, по-человечески…

Они проскакали танцующим галопом по европам все темы и в том числе его болезнь — всё летело как в печку, и всё горело лучше, чем бумажное. Когда-то давно-давно, при первой встрече их у Нади, Лида сумела спастись от этого пустопорожнего остроумия. Теперь она попалась в его лапы и молотила, молотила, молотила без конца пустую солому. То же и Севка, причём у него, естественно, получалось ещё лучше раз в десять: Лида одну хохмочку, Севка три в ответ.

Сказать бы сейчас: «Брось ты это, Севка, что мы как конферансье!» А ведь это я, между прочим, я ему позвонила: надо поговорить. Ну так и говори!.. Наверное, она пропустила какое-то его очередное остроумие. Севка ждал ответа.

— Чаю… нету у тебя?.. — спросила неожиданно и неловко Лида.

— Это… на кухне, там, Лид… Я-то… — он пожал под одеялом плечами. — Ты иди, а я буду отсюда тобой руководить.

Это была однокомнатная квартира, так что в дверях не запутаешься. И вдруг она услышала Севкин крик — какой-то не простой, а можно сказать, отчаянный:

— Лида! Погоди!

Но было уже поздно. Она стояла посреди крохотной кухоньки. У батареи под окном горка разной обуви: кеды, тапки, старые ботинки — то, что неминуемо скапливается под вешалкой. Тут же вытертый половичок, которому следовало лежать на месте шикарного ковра. На столе немытая посуда и раскрытая книжка. Рядом — торопливо свёрнутое байковое одеяло со следами утюга, ещё что-то. А сверху фантик от мороженого «Чебурашка», старательно разглаженный, в картонной самодельной рамке… Лида сразу вспомнила, как они гуляли по зоопарку — в тот самый-самый первый их раз. Лида съела мороженое, а бумажку бросила — хотела в урну, да не попала. А Севка: «Сорить нехорошо!» И положил бумажку в карман. Вот она где теперь!

Всё стало по-другому: и показушная уборка, и постыдное пижонство с ковром. Осторожно она взяла эту бумажку в рамке. Сверху там была петля из суровой нитки.

— Лида!

Она вернулась в комнату.

— Севка, где это висело?

Он глазами показал место над письменным столом, там была воткнута булавка.

— А где ковёр должен висеть? — и сама увидела голую стену, ряд гвоздиков. Пошла в прихожую, тихонько отряхнула ковёр рукой. Пыхтя, стала вешать его на гвозди.

— Я сам потом, — глухо сказал Севка.

Лида ему не ответила. Повесила, повернулась к нему. Мотнула головой в сторону кухни. Нет, только хотела мотнуть, удержалась. Словно потянула себя за ухо в обратную сторону. Взяла стул, села напротив него. Вдруг она почувствовала себя удивительно свободно. Впервые окинула взглядом всю комнату. Вот бывают такие комнаты — непримечательные, где только самое-самое необходимое… Редкие, надо сказать, комнаты. Потому что у всех хоть что-то да есть. А у них буквально ничего. Даже львиный ковёр, вернувшись на стену, стал непролазной скукотищей.

Нет, всё же была одна необычная вещь — толстый альбом в кожаной обложке с медным резным замком. Лида сразу вспомнила Надю: марки. Встала. Не спросясь раскрыла альбом. А зря! Это оказались фотографии. В комнате на диване сидели мальчик и женщина. Сева и его мать. Рядом была фотография мужчины в офицерской форме (какой там чин, Лида, конечно, не знала).

— Это твой отец?

— Тут его карточек нету!

— А-а… — она не знала, что сказать.

— Тут вообще ни одной его вещи нету! — И, словно оправдываясь, добавил: — Ни денег, ничего не берём! Мама решила.

Денег? А, ну да: раз он развёлся, то должен платить… за Севку. Как это нелепо звучало! А может, и не очень нелепо в этой до последнего скромной комнате.

— Сев, а…

— Дача? — догадался Севка. — Это моё наследство.

Наследство… Жутко странно!

— Он у тебя что? Старый? Отец…

— Да нет, никакой не старый… Просто так считается, что дача его и моя.

Как всё это было удивительно. Не похоже на Лидину жизнь… Да не похоже и на Севкину жизнь, которую Лида себе представляла.

В окно стал пробираться вечер. Сумерки незаметно копились по углам. Со двора слышались победные крики пятиэтажников.

— Лид, ты обижаешься на меня?

— Тебе ж, Севка, ничего говорить нельзя. — Лида пожала плечами. — Скажешь — да, а ты с пятого этажа спрыгнешь, чтоб я не обижалась. Но я на тебя, Сев, правда не обижаюсь. Я ещё утром сегодня на тебя обижалась, а теперь нет.

Но говорила она не полную правду. Внутри ещё жила какая-то ледышка. Пересиливая себя, Лида рассказала про Надю, потом про батяньку. И потом они сидели молча, а вечер всё наступал.

— А твоя мама скоро придёт?.. — Вот уж действительно: спросила, как почуяла.

— Да не бойся, Лид, чего она тебе сделает!

Зазвонил телефон… И это была Севкина мама: она сейчас в магазине напротив — хочет Севка чего-нибудь или нет.

— Надо же, — удивился Севка, — никогда она не звонила!

Но Лида-то знала, что это телефон просит у неё извинения за все сегодняшние подвохи. Не слушая Севкиных уговоров, она кинулась надевать пальто. Всё как бы оборвалось на полуслове. А Лида была тому и рада: если продолжать, значит, надо мириться до конца. Или уж не мириться, растить затаённую ледышку. Но ни того, ни другого ей не хотелось. И она просто сбежала, бросив Севку на произвол… сомнений. Выскочила, захлопнула дверь, прошла пол-этажа — ну слава богу, всё!

Снизу поднималась женщина. И Лида сейчас же узнала её. И остановилась. Не могла оторваться от её лица. Раз пять сказала про себя: «Здравствуйте!» Но молчала. Женщина прошла вверх, а Лида продолжала стоять на площадке: ведь она была как невидимка! Вдруг женщина обернулась:

— Как будто я тебя знаю, а? — словно материнским сердцем почувствовала, кто перед ней.

Лида, боясь, что мать узнает её по голосу, отрицательно затрясла головой. Но никак не могла оторвать от неё глаз!

Она вышла на улицу и остановилась. В пустом небе над одинаковыми домами уже загорелось две или три звезды. Она была в этом районе лет пять назад — приезжала с классом на октябрьский слёт. До чего ж тогда всё было по-другому в её жизни.

Она пошла по мокрому асфальту к метро. Незажжённые фонари смотрели ей вслед.

Скоро народу стало больше, больше — это чувствовалось дыхание метро.

Ничего не замечая, думая о своём, Лида спустилась на подземную платформу, вошла в вагон.

Опять Севка, Севка перед глазами.

И эта ледышка внутри.

«Неужели я такая злопамятная? Надя! Неужели я такая злопамятная? Неужели я до конца никогда их не прощу? Их? Ну да, их, мать и Севку. Понимаешь, ведь я права. Почему же я должна прощать их?»

Замелькал в вагонном окне желтоватый и розовый мрамор её родной станции. Лида продолжала сидеть, и двери захлопнулись. Она вышла на следующей. Было уже темно, холод поубавил силы московским ручьям. Здесь недалеко, она знала, был клуб, куда пускали на вечерние сеансы без всяких «до шестнадцати лет», потому что там народу собиралось человек тридцать — сорок.

Что я делаю, подумала Лида, с ума спятила? А сама уже купила билет. До начала оставалось минут пятнадцать. Чего я боюсь-то?

Наверно, дело не в том, что она чего-то боялась. Просто устала всё время думать, всё время задавать себе вопросы.

Погас свет, и началась известная всему миру комедия. Там главную роль играл артист, который умер, когда Лиде было два года.

* * *

Она открыла дверь и замерла на пороге.

Было чисто, даже пахло по-особому! Есть такой прекрасный запах, хорошо знакомый каждой хозяйке: когда грязь, сор, пыль из квартиры выгонишь, всё расставишь по местам, влажной тряпочкой пройдёшься…

Но ещё больше Лиду удивила мать. Она сидела на стуле в прихожей. На стул этот садились, когда надо было звонить. Мать никому не звонила, она ждала. Лиду! В руках у неё был сложенный вдвое отцов ремень. Лицо перепачкано тушью и слезами.