Читать интересную книгу Восхождение. Кромвель - Валерий Есенков

Монарха устраивало, что принятые меры несколько успокоили налогоплательщиков и из прибрежных городов и посёлков стали поступать корабельные деньги. Тотчас корабельная подать была введена во всей Англии. Отныне этот налог должны были вносить даже те далёкие от моря местечки, которые испокон веку не видели ни пиратов, ни моря. Особенно же приятно было то обстоятельство, что подать можно было ввести на все времена. Таким образом, в Англии вводился один общий и постоянный налог, не спрашивая разрешения у представителей нации, ведь необходимость борьбы с пиратами была очевидна для всех.

Нашёлся всего один человек, который попытался доказать, что закон существует для всех. Это был Джон Гемпден, приходившийся Оливеру Кромвелю двоюродным братом. В парламенте, как и Оливер, он сидел на скамьях оппозиции, выступал, правда, чаще, чем он, однако его речи были умеренны и не представлялись опасными ни королю, ни правительству. Как и Оливер, после разгона парламента он удалился в провинцию. В графстве Бекингемшир Гемпден владел богатым поместьем, жил скромно, избегая пышности и расточительства, не позволительных пуританину. Он был ровен и весел, любезен с соседями и никому не навязывал своих убеждений. За это соседи уважали его. Они считали его человеком достойным и умным, который, как всякий порядочный человек, не может одобрять политики короля, но относится к ней философски, не подрывает устоев и не зовёт к мятежу. Такое поведение не было хитростью со стороны Джона Гемпдена. Он в самом деле смотрел философски и не призывал к мятежу, поскольку по натуре не был мятежником. Человек мирный, умный и образованный, он много путешествовал по Англии и Шотландии, изучал нравы, заводил многочисленные знакомства и везде находил повсеместно миролюбивые настроения и недовольство налогами, которые вводились королём с вызывающей бесцеремонностью и с попранием английских обычаев и законов, но не самим монархом.

Корабельные деньги вывели из себя даже этого философски настроенного, мирного человека. Лично он не пострадал, кроме того, все в Бекингемшире так хорошо к нему относились, что лорд-наместник, исключительно из уважения к человеку скромному и достойному, определил для него корабельную подать всего в двадцать шиллингов. Гемпден не поднял шума, не призвал к мятежу. Он посчитал, что подать введена незаконно, и отказался платить. Также без шума его препроводили в тюрьму. И в тюрьме узник вёл себя доброжелательно и спокойно. Он всего лишь требовал суда, особенно налегая на то, что в этом суде заинтересован также король, ведь приговор суда узаконит корабельную подать.

Неожиданный довод убедил государя. Король разрешил судить Гемпдена на основании английских законов. Суд начался, обвиняемому было разрешено иметь адвокатов. Адвокаты держались благоразумно. Они не задирали ни судей, ни тем более самого короля пустозвонными обличениями. Напротив, уважительно отзывались о короле, о судьях, о самом институте суда, опирались только на законодательство и историю Англии и готовы были признать те привилегии короля, которые предусматривались законом. В своём смирении и покорности адвокаты зашли так далеко, что несколько раз, прервав речь, просили суд извинить, если некоторые выражения покажутся ему слишком резкими, и вовремя останавливать их, если им случится перейти определённые законом границы. В общем, суд над Джоном Гемпденом походил на идиллию. Судьям не в чем было упрекнуть ни подсудимого, ни его адвокатов, а между тем в течение тринадцати дней в зале суда обеими сторонами обстоятельно и серьёзно обсуждались основные законы страны и самый принцип законности.

Наконец присяжные удалились на совещание, и так странен, так необычен был этот суд, так скромен и благороден был обвиняемый, что присяжные колебались, и только семеро из них отдали свои голоса обвинению, тогда как пятеро признали его невиновным. Джон Гемпден должен был уплатить штраф, и было бы хорошо, если бы суд казначейства остановился на этом. Суд, видимо, сознавая, что осуждён невиновный, счёл необходимым обстоятельно обосновать свой приговор. В постановлении говорилось, что никакие законы не могут помешать королю пользоваться его привилегиями, что государь может не считаться с теми законами, которые лишают его возможности заботиться о защите страны, что в случае необходимости он может отменять те законы, которые мешают ему, и сам имеет право решать, какому закону следовать, а какой отменить. Другими словами, Суд казначейства во всеуслышание узаконил беззаконие английского короля. Король Карл был чрезвычайно доволен. Решение Суда казначейства он с полным правом воспринял как утверждение и оправдание своей неограниченной власти.

Если бы Суд казначейства не вынес этого опрометчивого решения, дело Гемпдена закончилось бы так же без последствий и тихо, как закончилось подобное дело безвестного лондонского купца: ну, отсидел бы положенное, уплатил бы штраф, никто бы больше и не вспомнил о нём. Попытка узаконить беззаконие короля возмутила даже придворных. Нация теряла доверие и к личности короля, и к самому принципу монархической власти, которая бесцеремонно топтала традиции и оскорбляла национальные чувства. Одни непреклонные приверженцы монарха пытались неубедительно, робко защищать правомерность такого решения. Их не слушал никто. Имя Гемпдена было у всех на устах. Оно произносилось с любовью и гордостью, превращалось в символ национального бедствия. Многие, конечно, молчали. Немногие протестовали открыто. Обстановка до того накалилась, что сами судьи что-то мямлили в своё оправдание, надеясь спасти лицо. Самые умные, самые образованные из лордов покидали двор и затворялись в наследственных замках. Короля поддерживала только англиканская церковь и жалкая кучка его прихлебателей.

Правда, на кровопролитие, на мятеж по-прежнему не было даже намёка. Народ оставался спокоен. Волновались только люди свободных профессий. Королева Елизавета, стремясь придать своему двору особенный блеск, привлекала к себе актёров, поэтов, писателей, философов и учёных. При ней умные разговоры стали модными. Празднества и театральные представления следовали одно за другим. Придворные от души развлекались. Актёры блистали талантами, поэты представляли на суд высокой публики свои вирши, большей частью заказанные и оплаченные этой же публикой, с удовольствием излагали мысли учёные и философы, и все вместе с ещё большим удовольствием принимали щедрые подачки двора.

Теперь они покинули двор и собирались в домах лордов и богатых купцов. Усадьба и парки виконта Люциуса Кери Фокленда, молодого человека двадцати семи лет, сделались знамениты, поклонники древности не считали преувеличением сравнивать их с платоновской академией[13]. Здесь поражал учёностью слушателей Джон Селден, знаменитый юрист, а блистающий красноречием Чилингворт излагал сомнения в англиканском символе веры, обсуждалось положение общества, преподносились философские и этические теории, заводились споры о пресвитерианстве и пуританстве, появлялись серьёзные, деятельные умы, обилие новых идей влекло сюда юношей, изучавших право в колледжах Темпла. Первой мишенью для этих вольнодумцев было неистовое усердие архиепископа Лода, в особенности его стремление возвысить епископов, объявив их сан таким же божественным, как сан короля. Всех возмущала свобода, которой пользовались паписты при явном попустительстве Лода, и те гонения, которые обрушивались на всех, кто поднимал свой голос против его желания возвратить англиканскую церковь к пышной обрядности. Отсюда выходили памфлеты, едко обличавшие привилегии, которые себе присвоил король, развращённость двора, открытую пропаганду папизма, деспотические замашки архиепископа Лода и ту полицейскую власть, которой наделялись епископы.

Звёздная палата трудилась бесперебойно, вылавливая авторов памфлетов, резала уши, ставила клейма, публично наказывала плетьми. Вольная мысль точно не замечала этих трудов. Насилие только раззадоривало, разжигало её. Обличительных памфлетов становилось всё больше. Дерзость авторов нарастала. Авторов почитали, их сочинения расхватывали, с увлечением читали, перечитывали, пересказывали друг другу. Контрабандисты тысячами привозили их из Голландии, где царила свобода печати, разумеется, только для иностранцев. Их разбрасывали по улицам городов, завозили в деревни.

Архиепископ Лод усилил репрессии. Отдельные приговоры случайным, малозначительным авторам уже не удовлетворяли его. Ему пришла в голову недостойная мысль. Желая насмерть перепугать своих обличителей, он приказал устроить судилище над самыми известными, самыми даровитыми памфлетистами, любыми средствами применить к ним статью о государственной измене и приговорить их, как гласила эта статья, к смертной казни. По его приказу аресты произвели церковные власти. В тюрьме оказались Уильям Принн, уже побывавший под ножом палача, Генрих Бертон, пресвитерианец и богослов, пятидесяти восьми лет, и Джон Баствик, врач, сорока трёх лет. Даже заматеревшие в беззакониях судьи Звёздной палаты устрашились такой кровожадности. Этих уважаемых людей они согласились обвинить только в измене, правда, не разъяснив, что они имеют в виду.