Читать интересную книгу Учебник рисования - Максим Кантор

36

Художник пишет для того, чтобы его картины понимали. Картина может быть истолкована только одним образом, двух толкований у картины быть не может. Образ для того и существует, чтобы быть понятым определенно. Бывают сложные образы: например, портрет обнаженной махи, который написал Гойя. Эта женщина желанна и бессовестна, она отталкивает и притягивает, она лежит на кровати, раскинувшись, как проститутка, но сохраняет стать госпожи. Все это вместе и есть ее образ — образ власти красоты. Смысл картины может быть не сразу ясен, образ может быть противоречив — значит, надо дольше думать и уточнять, что означает данное противоречие. Страсть, власть и красота, явленные на картине, — суть безжалостная сила. Эта сила завораживает, поскольку бесстыдство иными трактуется как храбрость. Эта сила побеждает, поскольку зритель не знает, что ей противопоставить. Эта сила аморальна, поскольку подчиняет зрителя и не дает ничего взамен. И только определив место для этой силы (на кровати), дав ей форму и цвет (голой женщины), снабдив ее биографией (порочной дамы) — художник побеждает ее. Единый смысл образа существует обязательно: весь процесс живописи ведет к тому, чтобы сплавить сложности в простом и внятном образе. Художественный образ есть не что иное как оболочка идеи, и процесс живописи — есть путь, возвращающий зрителя от формы и оболочки к первоначальному замыслу, к самой идее. Именно это имел в виду Микеланджело, говоря, что глыба мрамора уже содержит внутри себя скульптуру, надо ее только оттуда извлечь. Так и скульптура, извлеченная из мрамора, содержит внутри себя идею — надо только ее понять. Поскольку идея существует как строго определенная субстанция, ее зримое воплощение (образ) также определенно.

Этим образ отличается от знака, который может значить все, что угодно.

Скажем, красный прямоугольник может означать запрет движения, а может служить свободолюбивым призывом к прогрессу, как уверяют супрематисты. Сам по себе знак — пуст, его наполняет содержанием идеология тех, кто знак использует.

Однако образ не подчиняется никому, образ существует только в качестве выражения одной идеи, и, во всем своем богатстве, этот образ имеет точную характеристику. Создавая конкретный образ, живописец каждым новым мазком отменяет иные толкования, уточняя единственное. Марианна на картине «Свобода на баррикадах» призывает к победе Парижской коммуны, а не к торжеству генерала Галифе, Христос на иконе «Сошествие во ад» осуждает бесов, а не приветствует их, рабочие на холстах Домье протестуют против угнетения, а не поддерживают эксплуатацию наемного труда.

Когда говорят, что данный знак, клякса, мазок — может иметь много толкований, тем самым утверждают не многомерность бытия, но бессмысленность мира, зависимость вещей не от смыслов, но от воли и власти. Крест может означать что угодно: процветший посох Иесии, символ милосердия, швейцарский флаг, эмблему фашистских летчиков, знак воинской славы, орудие унизительной пытки. И лишь когда на кресте появляется распятый человек — бессмысленный знак обретает смысл, и смысл этот не имеет много толкований.

Идея принятия мученической смерти одним — для того, чтобы стать символом спасения многих, стать примером терпения, жертвенности и отваги, не поддается иному толкованию — и поэтому миллионы людей носят на груди маленькую копию орудия пытки и трактуют ее как символ милосердия.

Применительно к работе над холстом это следует понимать так: ты работаешь для того, чтобы вещь утратила таинственность, но наполнилась смыслом. Неодухотворенные явления и предметы стараются сделать существование непонятным, они хотят, чтобы непонятность называли сложностью. Каждый мазок, каждая линия должны делать мнимую сложность — простотой, а загадку объяснять и делать зримой. Понимание того, что мир вещей старается представить как мистическую сложность, и есть живопись. Сложность вещей — мнимая; работая, ты делаешь мир вещей простым и ясным.

Глава тридцать шестая

МЫШЕЛОВКА

I

Струев невыносим, это говорили давно. Последние выходки уже не остроумны, Струев даже не старается придать поступкам вид художественного жеста — просто хамит. Даже те, что сохранили воспоминания о былом артистизме, признавали: поведение выходит за рамки приличий.

Правда, шутки Струева всегда балансировали на грани допустимого, например, знаменитая история с разрушенными инсталляциями. То, что Струев взял для собственного перформанса чужие произведения, использовал их и сломал, художественная общественность не забыла. Также трудно было простить объект, выставленный им по случаю тридцатилетия подпольного искусства: гигантскую свинью-копилку, расписанную словами «демократия», «свобода», «личность», «самовыражение», «прогресс». Как ни смеялись зрители, им было неприятно, и память о неудачной шутке осталась. Несимпатичной была и выходка с писсуаром, на котором Струев нарисовал усы, обозвав объект «портретом Марселя Дюшана». Тщетно некоторые искусствоведы пытались смягчить грубость, говорили, что художник лишь совместил два произведения великого Дюшана: однажды Марсель Дюшан назвал писсуар фонтаном, а в другой раз пририсовал Джоконде усы, — вот русский авангардист и пририсовал усы на писсуаре, продолжил традицию иронии. Как ни объясняй, а получилось обидно. Популярность Дюшана в русском интеллектуальном обществе была высока — карикатура на Ленина не смотрелась бы столь оскорбительно в печальные годы советской власти.

— Видите, Алина, — пояснил Струев, — я совместил два знака — и создал антропоморфный образ: повернул современное искусство от условности к реальности. Даже такая знаковая фигура, как Дюшан, имеет лицо — и я лицо изобразил. Мой писсуар — не объект, но строго фигуративное искусство, в этом принципиальность позиции.

— Над всем издеваетесь, Семен.

— Вовсе нет, Алина. Признаюсь, изначальный замысел был более радикальный. Взвесив последствия, я отказался.

Струев пересказал Алине неосуществленный проект. Перформанс должен называться «Фонтан». Зрителям предъявляют писсуар, надпись под которым гласит «фонтан», как у Дюшана. И что с того? — спрашивают зрители. Ремейк? Знатоки спешат с анализом: то, что Дюшан сделал давно, повторено в контексте иной культуры, несет иной мессидж и т. п. Вглядываются: вдруг деталь укажет на новое прочтение? Нет, воспроизведено в точности. Любопытно, провокационно. На первый взгляд бессмысленно, но постмодернизм строится на работе с цитатой. Не исключено, что писсуар заиграет новыми смыслами, если всмотреться пристальней. Когда толпа избранных обступает писсуар плотным кольцом, из писсуара бьют струи мочи. Огромный бак, наполненный мочой и снабженный мощным насосом, подсоединен к фонтану Дюшана, и нажатием кнопки фонтан приводится в действие. Двери в зал заперты, их откроют, когда запасы мочи иссякнут. Как вам, Алина? Грубовато, да? Я и сам так подумал. И потом, боялся вторгаться на чужую территорию. Дефекация, урология — многие мастера работают в этом направлении. Хотя смысл моего перформанса иной, не так ли?

— От вас, Семен, — сказала Алина, — я приму что угодно. Но, прошу, не провоцируйте московскую публику. Послушайте друга, остановитесь.

— Я собирался продемонстрировать, как работает фонтан Дюшана — и только. Зачем любоваться испорченным фонтаном? Заметьте, Алина, мы привыкли к бездействующим объектам. Летательный аппарат Татлина не летает, фонтан Дюшана не работает — а стоит заработать, все оскорбятся.

— Хорошо, что вы отказались от этой идеи, — сказала Алина. — Наряды Аминьхасановой стоят дорого, вы бы их испортили.

— Вам, Алина, как другу, скажу: мне не хватает последнего штриха. Стараюсь быть правдивым, как сама жизнь, но скатываюсь в искусство. Сегодняшнее представление — полумера. Выдумка с фонтаном — неудачна. Я ищу.

— Чего же, Семен?

— Помогите мне, Алина, — сказал Струев. — Есть идея — и мне нужна помощь.

— Вы знаете, я вашем распоряжении. — Алина шевельнула бедром.

— Составим маленький заговор, — сказал Струев, — соберите на Бронной гостей, а я устрою представление.

— Никакой грязи и разрушений?

— Приведу несколько артистов, если пожелаете, они наденут перчатки, чтобы не оставлять следов.

— Сценарий имеется?

— Старая пьеса, хочу оживить постановку.

— Актеры известны?

— Уверен, гости их узнают, не раз видели по телевизору.

— Что ж, наметим список гостей.

— У вас есть карандаш? Я художник, Алина, — а современные мастера ни бумагой, ни карандашом не располагают. Хотя зачем список? И так ясно. Зовем партию Кротова — в том составе, который собирается на Бронной, Партию прорыва — по списку галереи Поставца, и несколько светских персонажей. Вашего супруга и Германа Басманова — безусловно.