Читать интересную книгу Сибирская роза - Анатолий Санжаровский

Как диктовала этика суровой необходимости, эти нештатные гении скрылись в неизвестном, по авторитетным слухам, зигзагообразном направлении. Делать Грицианова по полной форме доктором медицинских наук им было уже просто некогда. Защищаться надлежало собственной персоной.

Судьбе угодно было смешать божье с грешным. Дело до громкой грициановской защиты на учёном миру не доехало. Пришлось ограничиться глухой, меланхоличной защитой в народном суде.

– Все прошли лабораторию Грицианова, одна Закавырцева осталась необработанной, неохваченной, – съязвил на том заседании прокурор.

В местах отдалённых Грицианов встрепенулся, припиявился к образцовой жизни так, что через полсрока, подпав, подкатившись под амнистию, вернулся.

Угрелся где-то в медицинских сферах, присох на тихих ролях. Где-то в каком-то затрапезненьком санаторишке что-то скромненько возглавил. А попутно скоро вознёсся по общественной линии, выхватил себе какой-то секторок, выдавал удостоверения тем, кто окончил вечерний университет марксизма-ленинизма.

Окончила с отличием университет и Таисия Викторовна. Приходит за удостоверением, а Грицианов и говорит:

– Никакого удостоверения тебе не будет. Сабо самой, будешь знать, как правдушкой по судам трясти.

Таисия Викторовна только сочно рассмеялась.

– Смейся, смейся, – сказал Грицианов. – А без этого удостоверения нет тебе ходу в науку! «Дорогой друг дешево не продаст».

– А я, «дружок», и не собираюсь в науку. А понадобится, так я зачётку покажу. Зачётку-то я не сдала, а там одни пятёрки. Зачётка-то уж поважней.

Вот на такой комедии они и расстались.

Съехал Грицианов куда-то из Борска. По слухам, уже умер.

Увы, всякая комедия тоже кончается. Само собой.

Под другой крышей другая исповедь.

– Лечащим моим врачом была сама Желтоглазова.

Приняла я шесть зарядок.

Девятнадцатого мая выписали из диспансера. А в ночь на двадцатое подскочила температура до тридцати восьми и пять. Пульс участился. Девяносто четыре удара.

Дома питалась я молоком и соками. Кишечник закрыт, желудок освобождался редко и то только после клизмы, и то после двух-трех часов и с такой страшной болью, что мои стоны походили на звериный рык. С каждым днём мне становилось всё хуже и хуже. Живот стал твёрдый. Из-за боли к животу нельзя было прикоснуться.

Состояние моё было очень тяжёлое, и муж, не дожидаясь трехмесячного срока, установленного диспансером для проверки, возил меня в диспансер для оказания мне какой-либо помощи, чтоб хоть как-то облегчить мои страдания.

Там мне выписали болеутоляющие средства и сказали, что моё состояние – это реакция после облучения. Однако, осмотрев меня, врач Желтоглазова выдала справку для перехода на инвалидность.

Состояние моё продолжало быть невыносимым. Муж вызвал Желтоглазову на дом. С нею были ещё двое, фамилий их я не знаю.

Меня уже не осматривали. Отведя в сторону глаза, мне посоветовали быть мужественной.

От Желтоглазовой муж узнал, что опухоль в прямой кишке довольно значительных размеров и как бы составляет одно целое с маткой. Ни операции, ни введения трубки для отделения газов из кишечника мне уже не помогут. Я должна погибнуть.

Конечно, муж мне это рассказал.

Участковый врач Величко – муж вызывал на дом – тоже ничего утешительного не сказала. Я уже сама поняла, что долго не проживу.

Приехала на дом комиссия. Оформила меня на инвалидность. Была я слабая… куры загребут… Сама я из-за слабости и болей не могла поехать. Комиссия установила мне первую группу инвалидности. Вот и всё на сегодняшний день…

В третьем доме говорили Таисии Викторовне так:

– Я смотрю Вам в глаза, дорогая Таисия Викторовна, и думаю, что найду в Вас самого доброго человека, который даст мне здоровье, даст мне жизнь. Мне сорок четыре… Только сорок четыре… И на меня навязалась такая боля… Лéжечью лежать… Это чё?

Девятого сентября отоперировали в гинекологическом отделении мединстатута. Через две недели перевели на глубокую рентгенотерапию. Кончила лечение 26 ноября.

И только тут я узнала, что со мной.

С тех пор ни одной ночи не спала по-людски… Хоть руки на себя навешивай… Денёчки для моей жизни все сочтены. Ведь мои знакомцы, кто прошёл этот же путь лечения, все ушли на упокой. Ухаханова, Печкурова, Удачина, Можейко, Перехватова… Каждая выжила мень двух лет. Рак без топора рубит… По годам я ещё не выстарилась, не отошёл ещё мой пай… А так… А по здоровью мой час на отходе…

Невжель моим четверым деткам – все мал-мала короче – остаться на пожизнь сиротами? Миленькая, Вы мать, сжальтесь надо мной. Падаю… кланяюсь в правую ножку… прошу… Подберите меня на лечение своё. Я чувствую, лечёшка в институте была пустая… Ни к лугу, ни к болоту…

Я там прошла сорок два облучения пушкой и три зарядки. А у меня и посейчас всё болит. Каждому своя болезнь тяжела…

В низу живота всё время какая-то тяжесть. В правом паху болько. Позвоночник тиранит, спасу нет… Не согнуться. Мочевой пузырь жгёт… И самый страх – прямая кишка воспалена, геморройные шишки полопались, вторую неделю не думают заживать. Хожу с кровью… Всё горе поймала…

Выписали меня под наблюдение гинекологички. Безо всяких там лекарств. Сказали, и так всё пройдёт.

Я б сама к Вам сходила, да моя ноженька ни в какие силы не пускает из дому. Надо ж, ногу ещё подломила. Заковали в гипс на веки вечные. Вроде не болько болит, а не даёт ступить…

Таисия Викторовна, миленькая, я верю Вам и верю себе, пойдёт Ваше лечение в пользу. Я всё выполню, что скажете… Не дайте потерять детям мать… Не спокиньте… Не знаю, чем Вам буду благодарна и чем отблагодарю за Ваше горячее старание… Мне б вползти в здоровье хоть бы ещё годочка на четыре… Подростить, подбольшить бы своих горюшат… а там и… а там и… а там и…

На уклоне дня наши спасительницы, скользя и кувыркаясь в бездонные снега, наконец-то выкружили к банёшке. Унылой, обшорканной.

Воистину, баня всех моет, а сама вся в грязи.

Лариса тоскливо поморщилась, глядя на неё и проходя мимо, но Таисия Викторовна, всё так же клещом державшаяся за верх внучкиной руки, дёрнула её книзу и устало, разбито показала на дверь. Нам сюда!

– Бабушка! Вы что тут забыли?

– Здоровье мы тут забыли, Ларик, – назидательно ответила бабушка. – Не знаю, как ты, а я вся… Неделю волосы не мыла… грязные… Того и жди, вырастет репа на голове. Да и… Ног до дома не донесу… До смерточки стомилась… Всякую болячку приложи… примерь к себе… Исплакалась душа…

Лариса поражённо остановилась. Это-то у бабушки исплакалась на обходе душа? Что-то новое. Лариса никогда не слышала, чтоб бабушка жаловалась. Напротив. На обходах бабушка всегда расцветала, радовалась каждому больному, радовалась тому, что может помочь. Боль искала врача, и она его находила. Чего же жаловаться?

Мимо прошил тощий мужичонка с запашистым берёзовым веником под мышкой – в зимний холод всякий молод! – мурча под нос, напевая с ростягом:

– Блошка банюшку топила,Вошка парилася,С полка ударилася…

Что там в пробаутке дальше было и было ль, Лариса не узнала. Мужичонка дёрнул в банную дверину, с лица заледенелую, а изнутри распаренную, вспотелую, и растаял в туго ударивших встречно клочьях весёлого пара.

– Ларик! Ты ли не сибирочка? Ты чего упираешься? Уж кто-кто, а тебе сам Бог велит сегодня выбаниться.

– По случаю приезда?

– Естественно. Баня – мать вторая, и после поезда к кому как не к ней идти?

Бабушка замолчала, не решаясь говорить то, что само катилось на язык, и, немного поколебавшись, озоровато-радостно воскликнула:

– А главное, баня смоет слёзки, шайка сполоснёт. Ты ж вся просолела, поди, от слёз!

Алость расплеснулась по девичьим щекам. Ларисе стало стыдно, что бабушка-то, оказывается, видела её слёзы.

Но как она могла видеть?

По обычаю, Лариса становилась всегда у изголовок. Больная видеть её не могла, это уже точно-наточно. Не могла и бабушка её видеть, поскольку у бабушки была раз и навсегда наработанная на обходах манера держаться с больной. Бабушка подсаживалась, брала её руку в свои и напрочно уходила в расспросы. Бабушка никогда не отвлекалась на постороннее, не снимала с больной глаз. В то время, когда бабушка сидит у постели, кроме больной для неё не существовало в целом мире ни одной другой души.

Горячечные мольбы спасти переворачивали неокрепшую, молодую душу. Лариса не выдерживала, слёзы сами собой бежали, и она, пряча их, то вытиралась тихонечко рукавом, отвернувшись перед тем, то промокала краем платка.

Собираясь уходить, одеваясь, Лариса отводила от бабушки лицо, набрякшее от слёз, старалась не смотреть на неё, пока не отходила на морозе – и на! Оказывается, она видела! Но когда? Когда?

– Ларик, сладенькая, ты не стесняйся своих слёзок. Не разучившийся сам плакать всегда увидит и услышит плачущего. Что же в этом стыдного?