Читать интересную книгу Авантюристы - Н. Северин

Малодушие императрицы известно и французскому королю. В последнем его секретном письме к ней она нашла прозрачные намеки на эту ее слабость. Гордость русской императрицы возмутилась, и, чтобы оправдать себя столько же перед ним, сколько и перед собою, она сообщила ему о своих сомнениях насчет избранного ею наследника престола, подтверждая таким образом собственноручно то, что он знал через своих представителей при русском дворе.

И до сих пор нет ответа на это письмо, в котором дочь великого Петра унижалась перед чужеземным монархом до сознания своей беспомощности! Проходит месяц за месяцем, и, кроме официальных депеш через курьеров иностранной коллегии, для нее из Франции ничего нет…

Может быть, и не будет. Не в первый раз заставлял ее Людовик разочаровываться в его расположении к России, и в преданности к той, которую он так любовно и почтительно называл «своей дражайшей и любезнейшей сестрой». А мог бы он, кажется, понять, что если она прибегает к нему за нравственной поддержкой в труднейшую минуту жизни, то лишь потому, что ей больше не у кого искать этой поддержки. Но, может быть, и он, как и все, ничего от нее больше не ждет и заискивает в тех, кому суждено заменить ее? Недаром ей уже намекали на сношения великой княгини с Францией. Подозрения относительно Углова не оправдались, но ведь таких молодых вертопрахов, готовых жизнью пожертвовать, чтобы угодить молодой и красивой принцессе, на Руси найдется много.

При этой мысли волнение императрицы усилилось и она так застонала, что Василий Иванович ринулся было за Чарушиной. Но кризис разрешился рыданиями, и он подумал, что, чего доброго, еще пуще расстроишь государыню, дав ей заметить, что ее отчаяние испугало близких ей людей. К тому же припадок должен был сам собою прекратиться; по слезам и рыданиям, вырывавшимся из ее груди, вместе со вздохами и молитвенными восклицаниями, он понимал, что государыня скоро успокоится.

Сегодня припадок сильнее и продолжительнее обыкновенного, вследствие нависшей грозы, и разразился он вместе с грозой. С грозой он и кончился. Раскаты грома удалялись, молния сверкала сквозь занавешенные окна все реже и реже, не слышно было больше порывов ветра с Невы, — все скоро кончится. Надо ждать.

— Успокой Господи ее мятущуюся в тоске душу! — прошептал старый камердинер, крестясь и прислоняясь к подушке, не для того, чтобы заснуть, — нет, никогда не спал он, когда его царица мучилась, — а чтобы в более удобном положении ждать, когда он будет нужен.

Эта минута наступила не скоро: еще с час ходила государыня взад и вперед по комнате, тихо плача и разговаривая сама с собою. По временам она подходила к окну и, раздвинув драпировку, подолгу смотрела на небо, на котором то тут, то там начинали проглядывать звездочки. От окна переходила она к киоту и, опустившись на колена, клала поклон за поклоном, шепча молитвы. И постепенно она становилась спокойнее, дышала легче: отчаяние переходило в тихую грусть и задумчивость, и не спускавший с нее заботливого взгляда старик догадывался, что она уже не терзается настоящим, а все глубже и глубже уходит в прошлое.

— Ну, слава тебе, Господи, слава тебе, Господи! — машинально шептали его поблекшие губы, замечая улыбку, все чаще и чаще озарявшую лицо его любимицы. — Слава тебе, Господи, успокоил ее Царь небесный!

А государыня уже овладела собой настолько, что могла сдерживать мысли, все еще в беспорядке кружившиеся в ее голове, и молча предавалась размышлениям и воспоминаниям. Подходя к шкафу, за которым притаился старик, она старалась ступать тише, чтобы не разбудить его! Вспомнила, значит, и про него! Услышал Господь его грешную молитву, утишил ее тоску. Слава тебе, Господи!

Еще прошло с полчаса, и вдруг, остановившись перед затворенной дверью в соседнюю комнату, Елизавета заметила свет, проникавший сквозь щель; она порывистым движением растворила дверь и увидела круглый стол, убранный для ужина.

Стол был уставлен холодными кушаньями, посреди которых красовались вазы с фруктами и цветами и горели восковые свечи в высоких позолоченных канделябрах.

Государыня простояла несколько секунд неподвижно на пороге освещенной комнаты, а затем, не трогаясь с места, обернулась к углу, из которого с пристальным вниманием смотрел на нее старик, и закричала ему:

— Это ты, умник, распорядился оставить для меня ужин? Поставил-таки на своем, упрямец! Разве я не приказывала все убрать, когда Иван Иванович прислал сказать, что так занят делами, что не может придти к нам ужинать! Что же это значит наконец! Я уж у себя во дворце не вольна делать, что хочу? Меня уж и слушаться не стоит? Сейчас все это убрать и свечи загасить! — продолжала она все еще запальчиво.

Но Василий Иванович слишком хорошо знал свою госпожу, чтобы не видеть, что гнев ее притворный и что ей трудно удержаться от смеха. Молча поднялся он со своего ложа и босиком прошел в дверь, на пороге которой она продолжала стоять, подошел к столу и начал медленно задувать, одну за другой, свечи.

— А когда все это уберут? — спросила государыня. — Вот теперь, по твоей милости, придется среди ночи людей будить!

— Завтра уберут! Зачем, матушка, беспокоить? Завтра, чуть свет, все и уберут, пока твоя милость еще почивать будет. А ты меня, старого, уж извини, что я по глупости да по излишнему усердию приказал на всякий случай оставить тебе покушать, в чаянии, что, проснувшись ночью твоя милость изволит проголодаться, — ответил старик, с сожалением посматривая на кушанья под хрустальными колпаками и медля гасить последние две свечи в канделябре. — Из любимой твоей стерляди мусью повар заливное на славу состряпал; жаль было отдавать людишкам такое важное кушанье, не рушенное твоей милостью…

— Из какой стерляди? — полюбопытствовала государыня входя в комнату.

— Из садков нашего графа Алексея Григорьевича [18]. Он с нарочным из-под Москвы прислал твоей милости.

— Что же ты мне раньше не доложил, что стерлядь привезли? — спросила царица, подходя еще ближе.

— Приступа до тебя, матушка, весь день не было. Ну да хоть теперь-то покушай, уважь глупого старика-с…

Вслед затем он поспешно придвинул стул, на который царица села, а потом, ловко сняв со стола длинное блюдо с янтарной стерлядью, поднес его государыне, которая стала с аппетитом кушать рыбу.

Запив стерлядь глотком своего любимого токайского, она покушала холодной индейки, опять отхлебнула вина и перешла к десерту. С сияющим лицом и любовно поглядывая на нее влажными от умиления глазами, подавал ей старик вазу со спелыми персиками и сливами, нежный аромат которых, сливаясь с запахом роз и душистых специй, которыми были приправлены кушанья, располагал к покою и неге.

— А розы-то завяли, — заметила со вздохом государыня, поднимаясь из-за стола и пригибаясь к вазе, чтобы понюхать цветы.

— И все же дух от них приятный и усладительный, — сказал Василий Иванович и, заметив улыбку, тронувшую губы его госпожи, прибавил, не подозревая, может быть, тонкой лести, таившейся под его словами, — цветы, как постоят, всегда духовитее делаются, чем тогда, когда с куста срезаны.

Совершенно в другом расположении духа вернулась государыня в свою спальню.

— Не позвать ли Андреевну, матушка? — предложил старик, когда государыня села на кровать и протянула ему свои ножки, чтобы он снял с них туфли.

— Нет, зачем ее беспокоить?.. Она ведь уже стара, Иваныч, — прибавила императрица, вытягиваясь под одеялом, — старее меня…

— Что это ты, матушка, какую несуразность изволишь говорить! Да она не то, что тебя, а и меня на много лет старше! Вспомни-ка, какой она уже была большенькой, когда ее к твоей милости приставили? Ты еще в куклы играла, а она, слава тебе, Господи, уже совсем взрослой девкой считалась, — женихи за нее сватались.

— Правда, она ведь еще в Ильинском, до приезда маркиза в Россию, к нам поступила.

— Много задолго! — подхватил Василий Иванович. — И о Лестоке у нас еще тогда не было слышно.

Государыня задумалась, но в ее глазах, устремленных на киот с образами, мягко сиявшими в свете лампады, не было ни тоски, ни отчаяния — в них отражалась улыбка, не сходившая с ее губ.

И вдруг, вскидывая на своего старого слугу смеющийся взгляд, она спросила, помнить ли он то время, когда она каждую ночь выходила тайком высматривать, не едет ли лодочка с трепетно ожидаемым гостем?

— Как было тогда жутко! Кругом шпионы Бирона! Какие ужасы нас ожидали, если бы им удалось накрыть нас! Помнишь ту ночь? — продолжала она с одушевлением, приподнимаясь на постели и указывая рукой на завешанное тяжелой драпировкой окно, за которым слышались еще раскаты свирепствовавшей весь день бури. — Как и сегодня, весь день было душно, и я не знала, куда деваться. А ночью разыгралась гроза. Как страшно гремел гром и сверкала молния! Как я боялась, что он не доедет, что лодку его захлестнет волной, что он погибнет! Мы все погибли бы вместе с ним! О, эта ночь! Каждый раз, когда гроза, я вспоминаю про нее! И с каждым годом, чем дальше уходит от меня прошлое, чем бы забыть, утешиться, тем ближе он ко мне! А уж с тех пор, как он умер, дня не проходит, чтобы про него не вспомнила, ночи не минует, чтобы он не привиделся мне во сне. Помнишь, как мы обрадовались ему, когда увидели, что он бежит к нам, весь мокрый, бледный, в страхе, что не застанет меня на берегу… И его восторг при виде меня! Он не ждал такого счастья… Он был уверен, что я в такую ночь из дворца не выйду, и пустился в путь на авось. Но, как вы меня не отговаривали, я вышла! И как я хорошо сделала, что не послушалась вас! Это было наше последнее свидание наедине… Потом мы уже виделись только при свидетелях, Ему так завидовали, так боялись, чтобы я не подняла его до себя, что даже, когда он вернулся зимой пешком, по льдинам, — помнишь, помнишь? — каждую минуту подвергаясь смерти, чтобы только скорее видеть меня, меня так стерегли, что я ни раза, ни раза не могла по душе поговорить с ним, сказать ему, что я к нему чувствую, открыть ему душу! Он так и уехал, с растерзанным сердцем, упрекая меня в жестокости, в холодности, в неблагодарности. Я думала себе: «Придет время, все узнает. Все поймет и простит меня!». И вот время шло, год за годом, день за днем, и того, что я всей душой жаждала, не случилось, и отошел он в вечность, не узнавши, чем он был для меня, — прибавила она печально и смолкла, снова устремив мечтательный взгляд на образа.