Читать интересную книгу Бенедиктинское аббатство - Вера Крыжановская

Я поник головой и опустился на стул. Он прав: для нас также пробьет час отхода; придет день, когда, как Нельда, и мы будем лежать окоченелые, неподвижные, равнодушные ко всему, что было дорого и интересовало нас. А что будет после этого перехода? Я вздрогнул. В эту минуту Бенедиктус нагнулся ко мне.

— Энгельберт, — проговорил он дрожащим и убежденным голосом. — Поверь моей опытности: умственная работа — лучшее средство прогнать щемящие и горестные думы. Она одна восстанавливает и поддерживает душевное равновесие. Брат Бернгард — самый лучший спутник, которого ты можешь найти на этой узкой тропинке, которую он называет путь к вечности. Займись вместе с ним серьезной работой, и, может быть, он вызовет из пространства тень Нельды, так как это единственная цель, к которой он стремится.

Я встал, но Бенедиктус остановил меня.

— Только не сегодня. Ты слишком утомлен для работы. Выпей чашу старого вина и отдохни несколько часов; завтра ты будешь сопровождать меня в одну предполагаемую поездку, а вечером отправишься к нашему другу Бернгарду.

* * *

На следующий день, вечером, печальный и с тяжестью на сердце, спустился я в лабораторию Бернгарда. Я застал его сидящим за рабочим столом; он взвешивал разные снадобья. Я сел возле него и со слезами передал ему постигшее меня несчастье.

— Брат мой, — спокойно ответил он. — Если бы ты был в состоянии глубже запечатлеть в твоем уме ту великую истину, что смерть есть не что иное, как разрушение тела, что мы переживаем это тело и живем вечно, то ты не предавался бы такому безумному отчаянию. Все доказывает нам, что мы переживаем смерть с воздушным телом, но достаточно плотным, чтобы сделаться осязаемым при известных благоприятных условиях, и воля наша способна вызвать к нам эти тени прошлого.

— Но ведь это — очень неопределенное утешение, — возразил я, — и притом я совсем не имею доказательств…

— Ты просто неблагодарный, — произнес Бернгард. — Неужели ты забыл кур и столько других фактов, наконец, появление Рабенау, этого, гения, который теперь помогает мне. О! Я открыл очень многое и надеюсь осязать смерть. Но и в эту уже минуту я думаю, что могу показать тебе очень интересный опыт. Пойдем!

Он встал, взял ночник, и я в волнении, с любопытством последовал за ним. Мы прошли комнату с печами, потом Бернгард приподнял кожаную завесу и впустил меня в келью, уже освещенную ночником. На диване лежал человек, вероятно, больной, судя по тяжелому, свистящему дыханию и тяжелым вздохам.

— Кто этот человек? — спросил я, неприятно изумленный.

— Это один бедный странник, который скоро соединится со своими предками, — отвечал Бернгард. — Я нашел его изнуренным, умирающим на дороге и потайным ходом привел сюда. Я уже делал это со многими несчастными, чтобы иметь случай наблюдать чудесное общее оцепенение живых частей.

Он поставил на стол ночник, нагнулся к умирающему и внимательно рассматривал его.

— Конец приближается, грудь едва дышит, — сказал он, откидывая плащ, покрывавший совершенно обнаженное тело умирающего.

Потом он принес из другой комнаты жаровню с горящими углями и бросил в них порошок, от которого при горении исходил яркий свет.

— Смотри, — говорил он, подводя меня к телу. — Ноги уже приняли желтоватый оттенок, как при полном оцепенении. Холод смерти подходит понемногу; здесь еще живая часть, — сердце бьется, но, подожди, я покажу тебе еще больше.

Он взял из шкафа склянку и открыл ее.

— Жидкость, находящаяся в этом сосуде, покажет тебе чудесные вещи, — сказал он. — Нагнись к жаровне и вдыхай сильнее.

Он вылил в жаровню часть содержимого склянки; с треском стал подниматься тогда едкий, но ароматичный пар, и, по мере того, как я его вдыхал, все мое существо наполнялось каким-то странным и незнакомым ощущением. Члены мои становились тяжелее и как будто коченели; жизнь точно поднималась к голове и сосредоточивалась в ней; глаза сделались жгучими и функционировали каким-то странным образом. Я не спал, как мне показалось в первую минуту; нет, я вполне сознавал все и отлично слышал приказание Бернгарда:

— Садись и не спускай глаз с умирающего.

Я повиновался и вдруг ясно увидел, как одна за другой, от тела его отделялись светлые искры и затем, сливаясь, образовывали беловатый пар, колебавшийся над телом; пар этот собирался, медленно поднимаясь к голове, и, по мере того как сгущался, он принимал образ человека, лежавшего на постели. Под конец искры сосредоточились у головы и образовали светлую нить, которая, точно огненная лента, шла от сердца и соединяла одну с другой обе эти совершенно одинаковые формы — телесную и духовную. Затем нить вдруг задрожала, покачнулась и лопнула. Воздушный образ человека еще с минуту покачивался над изголовьем и, странно расширяясь, поднялся зигзагами вверх. Два беспокойных глаза с минуту смотрели на нас, потом все расплылось в туманное облако и исчезло в темной глубине свода.

Я протер глаза. Это не был сон; нет, я совершенно наяву видел это чудесное зрелище, и в голове моей складывалось непоколебимое убеждение.

— Да, это истина; не все умирает с телом, и сам ты пойдешь когда-нибудь по этому пути.

Я еще ощущал такую тяжесть, что не мог шевельнуться, и повернул голову к Бернгарду. Он был на ногах, подняв, неподвижный, руку к своду. Наконец он пришел в себя и, подойдя ко мне, вытер мне лицо мокрым полотном. Я вздохнул свободно, и мое первое слово было:

— О! Какое чудесное зрелище!

— Веришь ты теперь? — спросил Бернгард, вытирая себе лицо и руки.

— Да! Нельда и все другие за могилой — такие же, как тот, который сейчас сбросил свое земное тело. Благодарю, Бернгард, — ты меня утешил.

Утомленный духом и телом, я вернулся к себе и уснул.

* * *

Проснулся я спокойным и способным по-прежнему работать. Смерть Нельды не тяготила меня более. Это была разлука, а не вечная потеря; я любил представлять ее себе воздушной тенью, охранявшей меня, которую я снова встречу после неизбежного перехода.

Для меня началась эра спокойствия. Согласно обещанию, я часто навещал Герту, и мне доставляла удовольствие шумная, но искренняя радость ее, когда я приходил. Конечно, ум у нее был простой и ограниченный, но она так умела кстати вызвать воспоминание о прошедшем, напомнить тысячу случаев из счастливого детства или ранней юности, что этими интересными разговорами удерживала меня целыми часами.

Мало-помалу воспоминание о Нельде побледнело, стерлось, и я стал замечать, что Герта, с ее бледным лицом и черными блестящими глазами, очень хороша и привлекательна. Вскоре мне пришлось сознаться, что чувство, внушаемое ею мне, могло быть опасным; тем более что Герта не способна была скрывать любовь свою. Мне следовало бы бежать, но, к несчастью, монастырские нравы того времени были крайне распущены, а возможность безнаказанно видеться в подземелье соблазнительна, и потому ничто не мешало мне быть счастливым.

Пока жизнь моя протекала так мирно, влияние Бенедиктуса в стране все усиливалось. Он сумел расположить к себе герцога, и тот часто приезжал говеть в аббатство. Постепенно он совершенно подчинил его себе.

Духовник герцога, не одобренный Бенедиктусом, был заменен одним из его ставленников, и вскоре я заметил, что и внутренние, и внешние дела страны устраивались согласно намерениям Бенедиктуса. Герцог ценил его сильный ум и часто советовался с ним; потому, когда он появлялся при дворе, гордый и строгий, во всей роскоши, которой любило себя окружать духовенство того времени, самые горделивые головы очень низко склонялись перед ним.

В часы интимных бесед мы часто говорили о прошедшем, о наших работах и о политике; последняя тема ему нравилась, и, хотя меня она мало интересовала, я наводил на нее разговор, чтобы доставить ему удовольствие. В эти редкие минуты откровенности, я, ученый алхимик, с удивлением заглядывал в бездну этой души, снедаемой тщеславием, ненасытной во власти.

Всем завладеть, все поглотить, согнуть весь мир под властью единого скипетра, таков был идеал его мечтаний, и, когда он развертывал свои гигантские планы, складки на бледном лбу молодого монаха расправлялись, голос оживлялся, глаза сверкали огнем, а затем он резко обрывал и менял разговор. Я часто спрашивал себя: при его характере и таких мечтах удовольствует ли он ролью приора, и сомневался, но в этом пункте он был непроницаем.

Если эти великие планы и существовали у Бенедиктуса, то они не мешали ему заниматься частными делами. Так, одновременно он старательно обдумывал двойную интригу, очень сложную, против младшего брата Альберта, чтобы заставить его отречься от мира. Слишком долго было бы рассказывать подробности этого дела и притом они не были вполне известны мне; скажу только несколько слов для ясности рассказа.

В одном из окрестных замков жила молодая и красивая женщина, вдова старого рыцаря и мачеха шестнадцатилетней скромной и ограниченной, но восхитительно красивой девушки. Граф Альберт фон Рувен бывал в этом доме, потому что старый рыцарь был брат по оружию графа Гильдебранда и, умирая, поручил свою молодую жену и дочь покровительству могущественного дома Рувенов. Граф Альберт был красив и одинаково нравился обеим дамам, но, к великому неудовольствию мачехи, он влюбился в молоденькую Изабеллу и решил жениться на ней. Все это стало известно Бенедиктусу через молодую вдову, духовником которой он состоял.