Было еще одно воспоминание… о том, как Хэл сидел рядом с каталкой и скручивал мои чулки в клубок, а низкое осеннее солнце светило сквозь окна и высвечивало нимб вокруг его головы. Память сообщила мне, что он положил чулки рядом с аккуратно сложенными страничками моего эссе по Донну[9] и велосипедными фарами, которые почти не пострадали.
Прошлое и настоящее беспомощно завертелись в моем сотрясенном мозгу, и мне представилось, будто я снова в Риме, в скверике на виа Элизабетта… Странный светловолосый парень, столь заботливо приводивший мои вещи в порядок, моему обманчивому видению казался столь же идеальным, что и каменный юноша, хранитель фонтана Барберини.
Должно быть, я шевельнулась, и мои ушибленные кости хрустнули. Я застонала, и он вздернул голову:
– Привет. – Парень наклонился и нежно взял мою руку, будто знал, как обращаться с людьми, которые испытывают боль. – Меня надо пристрелить. Это я виноват, и к сожалению, вашему велосипеду уже ничто не поможет. Да и вы чудом уцелели.
Я заметила, что у него американский акцент, и нахмурилась. Это было ошибкой, потому что хмуриться было больно. Я захныкала, и незнакомец поспешил меня утешить:
– На голове у вас порез, но слава богу, он скрыт под волосами, и полно ушибов. Но рентген показал, что переломов нет. – У него была умная, уверенная и загадочная улыбка. – Я не разрушил вашей красоты: этого я бы в жизни себе не простил.
Все еще находясь в полубессознательном состоянии, я больше беспокоилась о том, что чуть не умерла, чем о разрушении своей возможной красоты.
– Вы ангел? – Я хотела проверить, не обращается ли ко мне ангел, прежде чем отправить меня в преисподнюю.
– Если хотите, стану ангелом. Со временем.
Я следила за движением его губ, наклоном головы. Статуи из фонтана принесли с собой сияние тропического солнца, жалящий полярный холод, шорох травы саванн и безмолвие пустыни, – и одна из фигур сидела рядом и держала меня за руку. Тогда все и началось.
Хэл навещал меня в больнице каждый день, в течение недели. Он был стипендиатом Родса с американского Среднего Запада, изучал археологию и антропологию. В женскую палату госпиталя Энни Брюэр он приносил такие вещи, которые вовсе не вязались с капельницами и утками: одеяло из племени туарег, фотография обнаженной женщины работы Нодета – пухлой, с жемчужной кожей, похожей на откормленного зерном цыпленка, – все это было частью моего странного выздоровления.
В последний день пребывания в больнице он явился в солдатской форме цвета хаки, с повязанным вокруг шеи красным шарфом, и протянул мне кусок колючей проволоки.
– Ранний образец, такую использовали первые американские поселенцы. Коллекционная вещь.
Мое лицо было все еще покрыто синяками, опухоль не спала, и мне было больно разговаривать.
– Неужели кто-то коллекционирует колючую проволоку?
– Есть целый музей. – Хэл вложил проволоку мне в руку, и колючки странной формы впились в ладонь. – Первопроходцы изобрели проволоку, чтобы обозначать границы своих домов и ферм.
Я представила себе кольца колючей проволоки, опутывавшей сухую пыльную равнину. Внутри огороженной территории слышались гогот гусей и кур, собак, шум детей, пахло домашней выпечкой; там были женщины в выцветших розовых платьях и соломенных шляпках, грубая деревянная мебель и колодец. За пределами проволоки, на дикой территории прятались осторожные краснокожие индейцы, буйволы, рыскали койоты и луговые собаки.
– Может, чтобы защищаться? Это же агрессивная штука. В этом ее предназначение.
– Очень смешно, – сказал Хэл и отобрал проволоку. Потом замялся. – Конечно, владение – это и есть воровство.
Я откинулась на подушки.
– Ты переступил эту границу.
Он наклонился и быстрым движением разгладил упругий завиток моих волос.
– Разумеется. Мы постоянно воруем друг у друга.
Оказалось, что Хэл живет в маленьком домике без отопления, в венгерском гетто, в районе Оксфорда, который назывался Джерихо, вместе с двумя другими студентами, получившими стипендию Родса, и парой иностранных студентов, одной из которых была Мазарин. («Она очень роскошная, истинно bon chic bon genre,[10] – говорил Хэл смешливым тоном, – вот я, напротив, всего лишь неотесанная деревенщина». Меня это удивляло; его знания и уверенность в себе намного превосходили мои).
В доме было полно народу; хозяин совершенно не заботился о его содержании; здесь оказалось неудобно – и волшебно. Когда врачи выпустили меня из больницы, посоветовав держаться подальше от ненормальных водителей, Хэл забрал меня на своем белом фургончике, и перед ужином мы ненадолго заглянули к нему.
– Хочу познакомить тебя с Мазарин: она тебе понравится.
Он был прав на все сто, подметив, что мы с ней одного поля ягоды.
У Хэла в комнате постоянно лежал собранный рюкзак: бутылка с водой, сухой паек на день, спальный мешок для любой погоды, легкие спортивные брюки и таблетки для очистки воды. Он объяснил, что всегда может схватить рюкзак и уехать без предварительных сборов, если вдруг сидеть в заточении станет невыносимо, поэтому ему необходимо иметь при себе наготове рюкзак.
Хэл говорил торопливо и беззаботно, с уверенностью, которую я сама так желала обрести. Может, она передалась ему от матери? «Мой золотоволосый мальчик, – наверное, говорила она, отчаянно покрывая его поцелуями, – ты никогда не будешь смущаться. Не станешь сомневаться и делать ошибки. Я смогу тебя защитить». А может быта, Хэл сам выработал уверенность в себе, выковывая ее из невзгод и горестей взросления?
Мазарин слушала, как он рассказывает мне о рюкзаке. Она была в черной юбке и обтягивающем свитере. Эта девушка оказалась образованнее и изящнее всех студенток моего колледжа. С сильным французским акцентом она произнесла:
– Должна заметить, он заставляет девушек стирать носки… Не позволяй ему допоздна тебя задерживать – ты, наверное, еще слишком слаба.
Хэл отвел меня в марокканский ресторан, недавно открывшийся на окраине города и, как и все новое, невероятно популярный.
– Самое меньшее, что я могу сделать в качестве извинения, – сказал он, провожая меня в зал.
Здесь было полно студентов, потягивающих коктейли и сворачивающих самокрутки, но в моих ослепленных глазах Хэл выделялся среди них подобно маяку.
Он сел напротив, положил руки на пластиковую столешницу и принялся меня изучать.
– Могло быть и хуже. Мне нравится твоя блузка – юная, ослепительная красавица против старой одежды. Угадай, кто выйдет победителем в этом состязании? Даже несмотря на синяки. – Он прикоснулся к моей щеке.
Я почувствовала, как к лицу приливает румянец, и стала теребить кружевную манжету. У меня было так туго с деньгами, что я кое-как одевалась в вещи из секонд-хэндов: сейчас на мне красовалась муслиновая блузка с кружевной отделкой. Поношенная и мягкая, она хранила смутное воспоминание о чужих жизнях.