class="p1">– Ничего, – отвечает Хьюго. – Ты не против, Симона?
Я качаю головой. Съемка топлесс ничуть меня не беспокоит.
Хьюго раскладывает питона у меня на плечах. Он действительно тяжелый – под сотню фунтов[30]. Дрессировщик помогает мне держать хвост, пока я занимаю позицию между двух песчаных дюн.
Хвост змеи свисает мне на грудь. Ее тело лежит у меня на плечах и спускается вдоль левой руки. Она обвивается вокруг моего предплечья, положив голову мне на ладонь. Вторую грудь я прикрываю ладонью.
– О, идеально, – говорит Хьюго. – Хорошо, так и стой… отлично, теперь немного повернись влево и посмотри на меня через плечо. Ага. Вытяни эту руку, и посмотрим, взглянет ли змея в камеру…
Иногда позирование умиротворяет. Ты превращаешься в живую статую, которую можно двигать и перемещать, но которая мало что чувствует. Ты понимаешь, что творишь что-то прекрасное. Всегда интересно рассматривать снимки после кадрирования и редактуры. Ты видишь, кем была в тот день – богиней. Ангелом. Дивой. Тусовщицей. Генеральным директором. Исследовательницей…
Но на самом деле я начала заниматься этим ради денег. После крупной ссоры с родителями я поняла, насколько была в их власти. Без денег ты не можешь быть независимым. Так что я взялась за первую попавшуюся работу, которая могла бы дать мне свободу.
Моя карьера началась с парижских подиумов. Я была лишь одной из сотен моделей, слетевшихся на неделю моды. Часами расхаживала взад-вперед, как ходячая вешалка, сменяя десятки нарядов. Затем я начала сниматься для рекламы – поначалу что-то незначительное, шампунь или колготки, – получая пару сотен долларов за фотосессию.
Год спустя я получила первую крупную работу – обложку «Спортс Иллюстрейтед» для ежегодного выпуска с купальниками. Технически купальника на мне не было вовсе – лишь искусный боди-арт под леопардовое бикини. С тех пор я получила прозвище «Тело».
Думаю, за это я должна поблагодарить Генри. После родов моя фигура уже не была прежней. Я похудела, но грудь и бедра стали полнее, чем раньше. И это совпало с окончанием эпохи героинового шика в модельном бизнесе. На смену ей пришли аппетитные формы Джей-Ло. Теперь все искали плавные изгибы, и я могла ими похвастаться. Я стала одной из представительниц новой волны сексуальных супермоделей. Кейт Аптон, Шарлотта Маккини, Крисси Тайген, Эмили Ратаковски, Симона Соломон… ну и парочка сестер Кардашьян.
Всем нужен был этот экзотический образ, этническое многообразие, «настоящая женская фигура «песочные часы». Не знаю, насколько мы были «настоящими», но суммы зарабатывали внушительные.
На меня посыпались предложения. Работы было больше, чем я могла потянуть. Я облетела весь земной шар.
Это помогало отвлечься от мыслей о том, как же я чертовски несчастна.
Я пыталась не думать о Данте – о том, как я сбежала и солгала ему. Умолчала кое о чем. Кое о чем чертовски важном.
Но я не забывала о своем сыне.
В перерывах между съемками я возвращалась к нему в Лондон. Я позволила Серве растить Генри, но в глубине души он все равно был мой. Я держала его на руках, я играла с ним, я кормила его. И каждый раз мое сердце обливалось кровью, когда я возвращала сына сестре.
Я видела, что она тоже его любит. Он стал центром ее мира. Серва оставила работу в «Барклейс» и гуляла с малышом целыми днями, брала его с собой в парк, к реке, на «Лондонский глаз».
Мои родители поддерживали их материально. Платить за Серву для них не составляло проблемы, не то что за меня.
Мне было горько. Невероятно горько.
Я откладывала каждый заработанный пенни. Я хотела забрать Генри, когда накоплю достаточно.
Но Серва тоже была к нему привязанна.
А еще больна. Спустя два года после восстановления она снова начала слабеть. Я подумала, что если заберу у сестры своего сына, это убьет ее.
Поэтому мы делили его. Серва заботилась о нем, пока я работала, а когда я возвращалась, Генри был только моим. Начав говорить, он звал нас обеих mama.
Это было не так уж плохо. Даже, как ни странно, хорошо. Я ужасно скучала по ним обоим, когда уезжала. Но век модели недолог – это индустрия для молодых. Мне нужно было работать, пока была такая возможность. И я копила, копила, копила деньги.
Мы с Сервой стали ближе, чем когда-либо. С родителями же я не общалась вовсе. Я оборвала все общение после того, как они забрали моего ребенка. Я попросила Серву следить за тем, чтобы мы не пересекались, когда я бывала дома. Она была верна своему обещанию и держала нас на расстоянии.
Я позволяла родителям видеться с Генри, когда меня не было дома. У него была не такая уж большая семья, и я не хотела лишать сына бабушки с дедушкой. Когда я прилетала, он рассказывал мне, как бабушка учила его делать блинчики, а дедушка подарил кубик Рубика.
Родители много раз пытались загладить свою вину, но я не отвечала ни на их звонки, ни на их письма.
До тех пор, пока Сервы не стало. Она ушла из жизни три года назад. Сестре было всего тридцать четыре.
Мы собрались в больнице все вместе. Я впервые за много лет увидела родителей. Мама постарела. Отец почти не изменился – лишь пара седых нитей появилась в его коротко стриженных волосах.
Я смотрела на них обоих и чувствовала, как во мне поднимается ненависть. Я была так зла. Гнев не стал с годами меньше, наоборот, лишь сильнее. Я смотрела, как они стоят рядом с моим сыном, и хотела вырвать его из их рук, как они пытались вырвать его из моих, и запретить им видеться.
Но я проглотила свои чувства, потому что мы были здесь ради Сервы, а не ради меня. Мы сидели и разговаривали с ней, обещали, что все будет хорошо, что она снова поправится, как раньше. Подходила ее очередь на пересадку легких. Мы думали, это все исправит.
Но в ту ночь Серва умерла.
Когда доктор сообщил нам эту весть, отец разразился слезами. Никогда еще в своей жизни я не видела, чтобы он плакал. Он схватил меня, сжал в объятиях и произнес сквозь рыдания:
– Симона, прости меня. Ты все, что у нас осталось.
Без Сервы я почувствовала себя очень одинокой. Мне захотелось, чтобы родители вернулись в мою жизнь, так же сильно, как им хотелось вернуться. Я обняла tata, а mama обняла нас обоих, и мы плакали все вместе.
Не знаю, простила ли я их. Я никогда