Через день вывесили результаты чистки: “Считать прошедшим чистку по второй категории. Срок предъявления дополнительных документов трехдневный”. Объяснили: за три дня я должен достать свидетельство, что не служил в Белой армии. Достать я его, конечно, нигде не мог, а фальшивое могло оказаться роковым, так как их подбрасывало само ГПУ, а потом арестовывало. Положение было отчаянное. Если не предоставлю удостоверения, то меня не только исключат, а начнут копаться в моем недавнем прошлом, и тогда расстрела не избежать.
Не оставалось ничего другого, как плюнуть на все и искать помощи у упомянутого уже чекиста Шупиновича, чеха, служившего в Сербской добровольческой дивизии, который меня смутно помнил и на улице всегда здоровался. В Чека он больше не работал, спился окончательно, страдал зрительными и слуховыми галлюцинациями и числился за каким-то учреждением, продолжая быть агентом ГПУ. Года через два он мне в пьяном виде, пересыпая речь отборными ругательствами, рассказал, с каких пор у него такое состояние:
— Была у нас свадьба… Ты знаешь, что такое свадьба? Шлепка! Ну например, тебя или кого другого нужно шлепнуть. Комендант заходит в команду и говорит: “Ну, мать вашу, ребята, мне нужны три туза для свадьбы!” Дают им, понимаешь, хорошую шамовку и нюхары (кокаин. — А. Т.), еще чего, если захотят, и айда, наших нет, к… Ну и, понимаешь, мне пришлось их шлепнуть штук пятнадцать. А последний, русский, штабс-капитан, говорит: “Ах ты сволочь, а еще чех, славянин, и расстреливаешь русских людей!”… Понимаешь, как нож в сердце, руки задрожали… но я его все-таки к… матери. Но больше не мог. Не могу и не хочу. Ну его к…
Значит, пришлось, хочешь не хочешь, искать помощи у убийцы:
— Слушай, Жора, меня вычистили!
— Откуда?
— Из ВУЗа.
— Кто?
— Да Васильковский вопросы задавал.
— Васильковский? Хромой, патлатый такой?
— Да, да, он!
— Ах ты, мать его!..
— Ты его знаешь?
— Как же, вместе в тройке работали. Такими делами заворачивали, душа вон! Пошли, я ему морду набью!
— Слушай, ты же помнишь мою фамилию, не перепутай.
— Не беспокойся, все будет на ять, как по маслу!
Зашли в канцелярию, народу порядочно. Останусь, думаю, лучше у дверей, а то он как начнет разворачивать свой лексикон!
— Здорово, Васильковский! Как живешь? Что же ты, мать твою, моего друга и товарища вычистил? Я его давно знаю и ручаюсь. Чтоб ты его сразу восстановил!
— Я же не знал. Если ручаешься, сделаем. Но напиши поручительство.
— Ну, готово! Видишь, как это у нас на ять делается? Как по маслу! Приходи ко мне, напишем.
Я пришел вечером: “Жора где-то пьет, раньше утра не жди”. На следующий день утром: “Жора не пришел”. Вечером: “Пришел как свинья пьяный и опять ушел”.
Уже третий день, срок кончается! Всех знакомых на улице спрашиваю, не видали ли Жору? Один, наконец, видел: “Он, наверное, на Красной сейчас”. Догнал его на Красной:
— Жора, я же тебя всюду ищу! Напиши, а то поздно будет!
— Ну давай бумагу!
Я заскочил в ближайший магазин (уже начинался НЭП):
— Ради Бога, дайте бумагу и чернил! У меня чистка!
Подробнее объяснять не надо было. Сразу все дали, а сами вышли на улицу, полюбоваться картинкой советской действительности.
— Где же писать?
— Да вот тут и пиши, сядем.
Сели мы на тротуар, ноги на мостовую. Час дня, вокруг народ.
— Что же писать?
— Пиши в комиссию по чистке, что меня знаешь и за меня ручаешься.
— Черт, неудобно писать!
— Пиши на моей спине.
Он начал писать, но потом заругался, неудобно… Я снял фуражку, сложил ее вдвое, положил на нее бумагу. Текст ручательства я забыл, помню лишь, что оканчивалось оно словами “чтобы его не вычистить”.
Вот так с помощью фашиста Муссолини я попал в ВУЗ, с помощью чекиста Шупины его окончил…
Правда, за мной еще какое-то время следили, я даже знал в лицо нескольких ходивших за мной “топтунов”. Но конечно, следили как за иностранцем, участника Белого движения во мне, слава Богу, не подозревали.
Профессура Краснодарского мединститута
Преподавательский состав мединститута был довольно пестрым. Были превосходные профессора, были на некоторых кафедрах неплохие врачи с большим практическим стажем. Были и никчемные выскочки с разными заслугами перед революцией.
Ректор, профессор Мельников-Разведенков, обладал тонкими дипломатическими способностями. Он был специалистом по патологической анатомии, у него был значительный вес в научном мире и немало учеников в России. Его жизнь до известной степени была примером ученого, оставшегося у большевиков и считавшего своим долгом сохранять преемственность русской научной мысли при коммунистической власти. Многие обвиняли его в шкурничестве, измене и других грехах. Язнал его довольно близко и не могу с этим согласиться. Он мог бы, отдавая известную дань социалистическим идеям, без особых волнений доживать свой век, не особенно сталкиваясь с советской действительностью, тем более что патологическая анатомия по сравнению с другими областями науки довольно отвлеченное поле деятельности.
Он не пошел по этому пути. Считая, что русскому народу нужны врачи, причем врачи хорошие, он, пользуясь своим авторитетом, долго противостоял разрушительной работе ячейки, по заданию центра проводившей целый ряд изменений, начиная с дальтон-плана, понижающих образовательный уровень студента. Большую славу у большевиков он приобрел благодаря участию в бальзамировании трупа Ленина. Первоначальное бальзамирование производилось под руководством харьковского профессора анатомии Воробьева. Через некоторое время на лице Ленина появились пятна. Мельникова-Разведенкова, еще до войны открывшего хороший метод консервирования патологоанатомических препаратов, вызвали в Москву, и ему посчастливилось удалить эти пятна на несколько лет.
Тогда и появилась его статья о мозге Ленина. Ему, опытному специалисту, были, разумеется, известны причины смерти Ленина, и, что еще важнее для русского народа, психопатология “вождя”. Статья Мельникова-Разведенкова — образец мастерски в большевицких условиях написанного труда о “величайшем гении всех времен и народов”. Ее следует читать с пониманием.
Деятельность его как ректора проходила в постоянной борьбе за сохранение института, который несколько раз пытались закрыть; в постоянных распрях с комсомольцами и коммунистами ячейки, контролирующими его ректорскую работу; в спорах о преимуществе старой русской системы преподавания; в отстаивании лучших и способнейших студентов при чистках; в улаживании конфликтов со старшими врачами больниц, где происходили занятия со студентами. Все это в атмосфере, насыщенной агентами ГПУ и доносчиками. Помню скандал, разразившийся после того, как, выступая, он произнес эсеровский лозунг “В борьбе обретешь ты право свое!”, думая, что он большевицкий. Помню дискуссию по поводу предполагаемого метода групповых занятий без лекций. Коммунист, малокультурный, неуспевающий 24-летний студент развязно и временами дерзко упрекал ректора в консерватизме и дореволюционных взглядах на образовательную систему, в которую советская власть вносит новый пролетарский дух.
Профессор Савченко был совсем другого покроя. Ученый с мировым именем, национально мыслящий русский человек несокрушимой воли, ни разу не поступившийся своим мировоззрением в угоду большевицкому давлению. До конца жизни он неустанно работал над новыми открытиями. Многие из его работ остались малозамеченными, и славу его открытий присвоили иностранные авторы, как это нередко бывало с русскими учеными.
— Иван Григорьевич, сколько у вас научных работ?
— Откуда я могу знать?
Он говорил горячо и отрывисто, немного шепелявя и брызгая слюной.
— А вы бы их как-нибудь собрали.
— А где их искать? В шкафах или на столах где-нибудь валяются. Что осталось, конечно…
— Иван Григорьевич, а может, под шкафами?
— Может быть, — усмехается Иван Григорьевич.
Нас в восторг, а коммунистов в отчаяние приводили его “перлы”:
— Завтра, кажется, какой-то советский праздник? Значит, лекция будет послезавтра.
Ячейка приходила в бешенство, бегала в партком, но ничего не помогало. Такие ученые, как он, находились под защитой центра, самочинных расправ над ними еще не допускавшего.
Замечательно было чествование его по поводу вручения грамоты “заслуженного деятеля науки”. Приехали коммунисты из края, выступал секретарь облкома, и все восхваляли Ивана Григорьевича как общественного деятеля, прославившего советскую науку. Ответное слово профессора одни ожидали с тревогой, большинство же с затаенной радостью:
— Вот тут говорят, что я общественный работник. Чепуха, конечно (его любимое выражение). Именно потому, что я болтовней не занимался, я чего-то достиг. Я работаю. И всю жизнь работал.