Читать интересную книгу Последние хозяева Кремля - Гарри Табачник

Спустя год Всеволод Мураховский становится секретарем Ставропольского горкома партии. Это важно запомнить, потому что он сыграет важную роль в карьере будущего генсека. Видимо, не без его влияния в 1960 году двадцатидевятилетний Горбачев переезжает в кабинет первого секретаря комсомольского крайкома, совершив за два года стремительный бросок от заведующего отделом до кабинета первого.

Как вспоминает писатель Владимир Максимов, комсомольский секретарь любил заходить в редакцию молодежной газеты поболтать. Эти беседы получались куда живее, когда на столе появлялась бутылка вина или водки. Главной темой было то, о чем говорили все — произнесенная Хрущевым речь на XX съезде партии.

Вряд ли присутствие секретаря крайкома комсомола даже и после выпитой бутылки водки могло поощрить к откровенности. Тем более, что никто из газетчиков не был настолько наивен, чтобы не понимать, что путь к кабинету секретаря лежит еще и через другие организации. Было что-то символичное в том, что, отправляясь по утрам на работу, Горбачев шел по улице Дзержинского. По дороге он любил останавливаться, чтобы побеседовать с прохожими. Именно на „дороге Дзержинского” он и встретит того, кто приведет его в Кремль.

ТАНГО СОВЕТСКОГО ПОСЛА

Танго советский посол танцевал с особым удовольствием. Это было непременной частью отличавшихся пышностью приемов в посольстве. Эрика Боллар вспоминает, что гости сидели за столом на стульях с высокими спинками. Перед каждым лежало выведенное каллиграфическим почерком меню. Свет свечей играл на хрустале, белоснежных скатертях и серебре. Обед, по русскому обычаю, тянулся долго. За рыбой следовал суп, потом мясо, фрукты, десерт. „Салат подавали после главного блюда, как это принято в Европе, — продолжает ныне живущая в Мэриленде Эрика Боллар. — Вина пили французские, а сыр „бри” стоял на столе и тогда, когда в стране не было яиц.”

Во время застолья звучали цыганские мелодии в исполнении ансамбля будапештской полиции, который особенно нравился Андропову. Он частенько просил начальника ее, своего постоянного гостя Шандора Копачи, одолжить музыкантов. После обеда мужчины в вечерних костюмах сопровождали изысканно одетых дам в зал. Все были слегка навеселе. Ведь не только вина были на столе. Правда, никто не видел, чтобы хозяин пил водку. Он отдавал предпочтение виски марки „Джонни Волкер”.

После своего любимого танго он кружит в вальсе жен своих гостей, с охотой присоединяется и к искрометному чардашу. Отнюдь не суровым пуританином, блюстителем морали предстает вчерашний комсомольский ревнитель ее, ставший послом.

А в перерыве он не прочь поддержать светский разговор. Правда, когда потом принимавшие в нем участие пытались вспомнить, о чем же говорил советский посол, то оказывалось, что вспомнить нечего. Он просто присутствовал, создавая впечатление, что участвует в беседе. Поощрительно улыбаясь то одному спорящему, то другому. Каждый думал, что он на его стороне. И все оставались довольны и, покидая посольство, уносили впечатление об утонченном, любезном хозяине, таком непохожем на „этих русских”. Совсем немногие обращали внимание на то, как вдруг ледяным становился взгляд его прикрытых стеклами очков глаз. В такие мгновения Шандору Копачи казалось, что в глубине их играет холодный огонь. Но это было так мимолетно, что значения этому тогда никто не придавал, и изменить представление об этом приветливо улыбающемся, легко вальсирующем советском после это не могло.

Разумеется, он не только танцевал. Для советского посла в стране, принадлежащей к советскому лагерю, дипломатия отнюдь не главное. Он не дипломат, а, прежде всего, партийный чиновник, активно участвующий в работе местной коммунистической партии. Назначением на должности послов в эти страны видных аппаратчиков послесталинское руководство лишний раз подчеркнуло это. Голос советского посла — всегда решающь. Он выступает в роли наместника, вроде римского проконсула. Таким проконсулом был и Андропов.

Между тем события в Венгрии принимали все более острый характер. Сразу после смерти Сталина его верный последователь Матиас Ракоши вынужден был уйти с поста председателя Совета Министров, хотя и сохранил за собой должность первого секретаря партии. Премьером стал Имре Надь. Однако сталинисты были еще сильны. Программа, выдвинутая Надем и предлагавшая увеличение производства продуктов питания и либерализацию сельского хозяйства, пришлась им не по вкусу. Им удается взять реванш. Надя снимают и выводят из ЦК. Но это не предотвращает взрыва. А происходившее в Москве ускоряет его.

Комиссия под председательством Поспелова заседала тайно. Уже в течение нескольких месяцев она собирала материалы о преступлениях сталинского времени. Молотов, Каганович и Ворошилов были против создания комиссии. Микоян не возражал, но и активно не поддерживал решение о ее создании.

К февралю 1956 года комиссия подготовила материалы, которые легли в основу знаменитого доклада Хрущева. Хотя доклад этот был секретным, содержание его вскоре стало известным всему миру. Но до сих пор мало кто знает, что за кулисами подготовки его стоял никто иной, как Суслов. Тот самый Суслов, который совсем недавно был в составе сталинской когорты, созданной специально для проведения нового террора, тот самый Суслов, который подводил своими статьями теоретическую базу под этот новый террор, теперь выступал в роли „разоблачителя террора”.

Когда пытаются уяснить, что понимают коммунисты под принципиальностью, порой упускают из виду то, что для них принципиальность имеет смысл весьма отличный от общепринятого. Для коммуниста принципиальность — это выгода. Принципиально то, что выгодно. Поэтому для Суслова и для тех, кто был близок к нему, как Андропов, не составляло большого труда совершить крутой разворот. Вряд ли терзались они при этом душевными муками. Та легкость, с которой они перешли от исповедования сталинизма к его обличению, заставляет саму их веру в сталинизм поставить под сомнение. Обладали ли они вообще какими-либо убеждениями, кроме убежденности в правоте того, у кого власть? Если обратиться к примеру Суслова, то к иному выводу придти трудно. Ведь он или лгал тогда, когда в преддверии ХIX съезда выступал с обоснованием террора, или он должен был лгать тогда, когда в преддверии XX съезда обличал террор. Угрызений совести он не испытывает, поскольку обладает эластичной совестью партаппаратчика, способной растягиваться беспредельно до полного исчезновения ее.

Что же двигало кипучей деятельностью, настойчивостью, упорством этого человека? „Высокие идеи марксизма-ленинизма”, — ответит партийный простофиля. „Высокие идеи высокой карьеры”, — был бы точный ответ. ”

И вот такой человек с эластичной совестью, растянутой настолько тонко, что ее трудно заметить, в течение десятилетий был блюстителем морали страны.

А в 1945 году этот „моралист”, оказавшись в Прибалтике, делает своей любовницей жену недавно погибшего генерала Черняховского, забыв об оставленной в Москве семье. Пришлось жене „блюстителя” самым заурядным образом жаловаться на него в ЦК. Лишь вмешательство Сталина, вообще-то равнодушно смотревшего на такого рода проделки своих приближенных, прекратило амурные похождения моралиста, который, достигнув вершин власти, будет выставлять на всеобщее обозрение свой аскетизм. Рядом с Сусловым мольеровский Тартюф кажется воплощением нравственной чистоты. При виде его Тартюф краснеет, склоняет голову перед учителем и послушно уступает ему сцену.

Слушая секретный доклад Хрущева, многие плакали. У одних это были слезы раскаяния и стыда. Другие плакали от сознания собственного бессилия. Третьи оплакивали свое легковерие и невозвратимость утрат. Оплакивали и смерть веры, если у кого-то еще оставалась вера в „социальную философию марксизма”. После того, что рассказал Хрущев, верить в это нормальному человеку было невозможно. Но все ли обладают способностью мыслить нормально?

Позднее, когда находясь уже не у дел, Хрущев диктовал свои воспоминания на магнитофонную пленку, он вновь обратился к тому, о чем говорил в феврале 1956 года, и высказался еще более откровенно: „Сталиным были совершены преступления, которые были бы наказуемы в любом государстве мира, за исключением фашистских государств, как, например, Гитлера и Муссолини”.

Среди гостей XX съезда находился и венгерский диктатор Ракоши, сразу понявший, что только что прослушанный доклад наносит удар и по нему, но поверить, что это всерьез, он не может. Вернувшись в Венгрию, он доверительно сообщает друзьям: „Через несколько месяцев Хрущев будет объявлен врагом народа и все войдет в норму”.

Андропову известно лучше соотношение сил в верхах, и он знает, что Ракоши надеяться не на что. Как бы он сам ни жалел о сталинских временах, он понимает, что о возврате к ним в Венгрии теперь не может быть и речи. Самое большее, на что он может рассчитывать, это не упустить контроль, помешать развитию событий в нежелательном для советского руководства направлении. Он внимательно следит за их ходом. В этом ему немалую помощь оказывает третий секретарь посольства Владимир Крючков. Запомним это имя. Оно станет широко известным во времена Горбачева.