Особенно же странна эта тетрадь тем, что в ней написано чернилами. Это… стихи! Некоторые из них зашифрованы. Ключ к шифру, написанный на обрывке газеты, вложен здесь же…
Случилось несчастье… Большое несчастье случилось.Из списков живых я надолго сейчас исключён.И жизнь под откос, как разбитая бричка свалилась,На каторжный труд лиходейкой-судьбой обречён.Как трудно словами измерить обиду и муки,Как страшно поверить, как тяжко в душе пережить,Что цепи закона сковали мне волю и руки,Что стал я бесправным и грязью обрызгана честь…
…Отец никогда ни с кем из известных мне людей, близких или далёких, не делился всеми деталями тех своих воспоминаний. Никогда и ни с кем. Даже эту тетрадку все годы очень тщательно прятал в платяном шкафу. Мне же в руки она попала от мамы через много лет после его смерти…
Уже в довольно зрелом возрасте для меня стало очевидным, что мой долг — сделать всё возможное для выяснения Истины.
Многих усилий стоило достать на денёк его досье из архивов ведомственных спецслужб. И когда, наконец, это удалось, меня ждало разочарование.
Там был подробно описан его «трудовой путь»:
С По Должность Предприятие Место
авг. 1942 — дек. 1944 Командир А.Э. 939 авиаполк ПВО г.Улан-Удэ
дек. 1944 — дек. 1945 Штурман полка 718 авиаполкг. Дальний
дек. 1945 — май 1946 ТокарьМех. завод МВДг. Ворошилов-Уссурийск
май 1946 — май 1947 Технолог Мех. завод МВДг. Ворошилов-Уссурийск
май 1947 — апр.1948 Старший диспетчер завода — // — — // -
апр. 1948 — окт.1948 Зав. Клуба КВО Норильска г. Норильск
янв. 1949 — авг. 1949 Технолог Институт п/я 12 г. Жуковский
Там же была подшита написанная с массой грамматических ошибок «Анкета, заполненная инспектором ОНУ 8.12.1948»:
«…В 1945 осуждён Рев. трибун. 9 ВА Приморск.В.О. по ст.193-25а…
… наказание отбыл досрочно в г.Ворошилов-Уссурийск и пос.Норильск Красноярск. кр. в 5-48.»
Невозможно было без слёз читать собственноручно написанную «Автобиографию Гарнаева Юрия Александровича от 20.02.1951»:
«… В октябре 1945 года я допустил нарушение приказа № 0150…
За это был Военным трибуналом 9 В.А. осуждён… Наказание отбывал в системе Дальлага МВД, работал токарем, затем технологом и старшим диспетчером завода. В октябре 1948 был досрочно освобождён…»
Какая чудовищная, унизительная подавленность Личности прочитывалась меж этих строк!
Но нигде, никоим образом, кроме общих формулировок «разглашений» и «нарушений приказов», конкретных причин и обстоятельств его осуждения указано не было. Его же собственные воспоминания, изложенные уже много позже и совсем не столь формально, тем не менее, мало что проясняли:
«… Я знаю, что такое война. И что такое смерть. И всё же самое трудное началось для меня потом. Случилось так, что я перестал летать. И думал, что уже никогда не поднимусь в небо. Я вернулся в Москву…
С чего начинать? Что делать? Ведь мне уже тридцать один год. И с каждым днём всё острее чувство: не могу! Хочу видеть самолёты, слышать их запах. Каждый день! Ради этого пошёл работать мотористом на аэродром, к лётчикам-испытателям. Одно время пришлось даже заведовать их клубом. Потом технологом. Лишь бы быть рядом!
А на душе горечь: на моих глазах рождалась новая реактивная авиация. Но я был только свидетелем создания новых машин. Свидетелем каждодневного подвига лётчиков-испытателей. Рыбко, Шиянов, Седов, Анохин, Амет-Хан… Раньше я только слышал о них. Теперь видел в воздухе, видел в работе. Порой в яростном поединке с новой машиной, с натиском воздуха, с давящей перегрузкой, когда лицо пилота становится почти неузнаваемым…
Да, это был мир особых людей. Законы товарищества для них непреложны и в небе, и на земле. Я понял это, когда они помогли мне снова взять в руки штурвал, хоть и было это непросто…»
…У меня оставалась ещё надежда узнать хотя бы что-то из рассказов его соратников. Я опросил многих людей: тех, кто говорил, что знает сам или знает того, кто сам слышал что-то об этом… Интересным оказалось, к примеру, то, что вообще в период 1942-45 годов в Забайкалье он был довольно известной личностью. Но совсем не как лётчик-истребитель… А как регулярно публиковавшийся лирический поэт:
Тамцак-Булак, Дайрен, Москва,Тамбов, Мичуринск, Ленинград…И эти нежные слова,И белой ночи маскарад.
И море с проседью барашковКатилось из-под облаковК всегда открытой нараспашкуСкалистой груди берегов.
Мечта в полёте альбатросаКрылатой вольности полна,Костюм пилота, жизнь матроса,Солёный ветер и волна.
Давно прожитого картины,Любви несмелый, первый дождь,Зовущий голос — крик утиный,Вишнёвых дум хмельная дрожь.
Раздолье Марсового поля,Адмиралтейства яркий шпиль,Невы обузданная воля,Морские штормы, зыбь и штиль.
Всё позади… А через межиГода переступили… ВновьДорогой зимнего манежаНе прибежит к тебе любовь.
Сейчас тоска и грусть Приморья,Тайга и сопки — как гробы,Тяжёлый час единоборьяБродяги-пасынка судьбы.
Мукден, Харбин, Цзиньжоу, Тарту,Норильск, Архангельск, Ленинград —Тяни себе любую картуИз всей колоды наугад…
И вдруг — совсем другая поэзия на резаных цементных мешках:
Перебиты, поломаны крылья,Нам теперь уж на них не летать.Проводила тебя эскадрилья,Как неродная, строгая мать…
Мне довелось услышать массу историй. Говорили о самых разных версиях пропаж секретных карт или утечки сведений. Рассказывали также о том, что из расположения части бесследно исчез его непосредственный подчинённый или сослуживец, в котором заподозрили то ли дезертира, то ли перебежчика… Но никто не мог утверждать, что знает наверняка: что же всё-таки там было на самом деле!
Типичным примером явились строки письма его друга и ближайшего в то время сослуживца, боевого лётчика-истребителя Виктора Артемьевича Захарова. Отвечая на все те же невыясненные достоверно вопросы, уже в апреле 1994 года он написал в адресованном мне письме:
«…наша группа была во всех отношениях передовой, и при очередной проверке командующий ВВС ЗабВО отметил это в приказе.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});