— Я давно Люсе говорю: зашиться ему надо. Не кодироваться — глупости это все. А именно по старинке — зашиться. Чтоб еще одна капля — и смерть! По-настоящему! Да, да! А что — все равно это не жизнь, то, что у тебя получается. И семью губишь, и себя, это уж само собой.
И вдруг неожиданно для самого себя я сказал:
— Я согласен.
— Что, с чем согласен? — не понял Мишка.
— Зашиться согласен. Можешь это организовать? Но только так, по-тихому, подпольно? Чтоб на работе не знали? Потому как, сам понимаешь, у нас подшитых не держат… Выгонят вмиг. Если уже не выгнали. После твоих звонков… Так сделаешь?
Был я уверен, что Мишка откажется. Скажет — нелегально не могу. Самого за такие дела с работы уволят.
Но он удивил.
Вдруг забормотал что-то неразборчивое. Помолчал и сказал тихо-тихо:
— Ладно, ради Люськи. И ради матери твоей, Антонины Павловны. Попробую. Но это будет стоить тебе недешево. И никому никогда и ни за что ни слова!
И еще через несколько минут исчез. Даже руку на прощание пожал — всего во второй раз в жизни, кажется.
А я остался сидеть все на той же кухне квадратной десятиметровой, мочой провонявшей, сидел и думал над своей странной судьбой. А потом все-таки не выдержал, опять подошел к окну — проверить еще раз, вдруг все-таки показалось. Вдруг привиделось!
«Боже, молю тебя, сделай так, чтобы это был обман чувств!» Но нет, не сделал. Не заслужил я милости. Смотрю: увы, все правильно. То есть совсем даже неправильно и невозможно!
На крыше буквы светящиеся повесили:
«С Новым, 1979 годом!»
Мать честная! Вот так сходил за хлебушком!
Глава 6. С
1
Говорят, подшитые люди меняются очень сильно. Я слыхал, что они блекнут, тускнеют, становятся неинтересными для окружающих. Вчерашний балагур и душа компании превращается в скучного, мрачного типа, время от времени изрекающего что-нибудь банальное.
Что-то в этом роде произошло, наверно, и со мной. Мне показалось: все поблекло и посерело вокруг. И вместо мигрени меня начали мучить депрессия и приступы тоски.
Сама операция запомнилась мне смутно. В ту субботу сидел я на кухне, погруженный в напряженную борьбу с самим собой: пойти взять в магазине чекушку или нет. Как-то уж очень дико: завтра выходной, жены дома нет, а я — ни в одном глазу. И потом, раз уж скоро подшиваться, так надо бы все-таки попрощаться с зеленым змием как-нибудь по-хорошему, ведь столько лет он был мне ближайшим другом и соратником. Центральную, можно сказать, роль в моей жизни играл. Дураком надо быть, чтобы не принять на грудь последний раз, нашептывал искуситель внутри меня. Ну, или предпоследний. Более благоразумная часть моего мозга сопротивлялась, доказывала, что выпивки мои стали иметь непредсказуемые, опасные последствия.
Недельный запой на работе почему-то простили, списали все на особое задание. Михалыч спас: уж он-то знал, кто и при каких обстоятельствах подтолкнул меня к дурному поступку. Но тот же Михалыч четко дал понять: в последний раз.
Мне даже было трудно поверить: что это я вдруг так накуролесил? Раньше мне такое не было свойственно. С другими бывало, да, приходилось слышать рассказы о чем-то подобном. «Патологическая алкогольная интоксикация» называется. Когда страждущий не помнит потом ничего совершенно — временная амнезия. Да еще творит в этом состоянии черт знает что. Любую глупость, хулиганство может совершить. Например, один мой знакомый влез на балкон к известному скульптуру и украл стоявшее там произведение. Как уж он эту статую исхитрился со второго этажа спустить, как сам влез и вылез, когда на ногах с трудом стоял, осталось не разгаданной наукой тайной. А другой спрятался в канализационном люке и выскакивал оттуда, пугая ночных прохожих, дьявольски хохотал при этом и пел арию из «Фауста». И декламировал — в оригинале — стихи арабских средневековых поэтов. При том, что в своей обычной жизни не пел и арабского не знал. Третий вообще обворовывал родственников и все деньги то ли тратил, то ли просто терял, а может, и в карты проигрывал. А наутро ничего — ни акта воровства, ни траты — не помнил. Совсем. В трезвое время честнейший был человек.
Так что слыхать о таком я слыхал, но самому раньше испытывать не приходилось. Но, видно, настал момент, перешло количество в качество.
И вот сидел я, соответственно, на кухне и наблюдал жестокую борьбу двух начал в моем организме и сознании. Лучшее внутри меня упорно сопротивлялось. На его стороне выступало и обоняние, все еще улавливающее в кухне остатки запаха мочи, от которого я никак не мог до конца избавиться, как ни тер пол и даже стены. И воспоминания о семье тоже пригодились. Накануне жена вдруг позвонила из Житомира. Говорила странным, чужим каким-то голосом, сдавленным слегка, что ли… А может, мне и показалось. Я-то сам изображал искусственную радость и энтузиазм по поводу ее звонка. Мое подхихикиванье и возбужденный голос ее удивили. Но она быстро нашла всему привычное объяснение.
— Ты выпил опять, Саша, да? — грустно спросила она.
— Вот и не угадала, вот и нет, как раз ни капли во рту не держал! — радостно выкрикнул я, но она мне, по-моему, не поверила. И тут же стала объяснять, что хотела бы задержаться в Житомире еще на пару недель, а может, и чуть больше. Мать хворает, ей нужно помочь и с тем, и с другим… Да и девочке там хорошо.
«Отдохнуть хочет от моего пьянства, — догадался я, — а то и вовсе готовит расставание».
И как-то мне вдруг так скверно, так паскудно стало на душе… Что же это я делаю? Ведь жена моя — тварь бессловесная, терпеливая, смирная курочка… Ну да, раздалась с возрастом на нервной почве, обычная судьба нормальной русской женщины. Но разве можно ее винить в этом? Чего только от меня ни сносила, домашний уют обеспечивая. На все мои художества и сексуальные похождения тщательно глаза закрывала… И к начальству никогда не бегала жаловаться, в отличие от других жен… Так это же ценить надо… А я, свинья, что делаю? Как с ней обращаюсь?
Но искуситель внутри меня даже это чувство вины пытался обратить в свою пользу. Нашептывал: так ты же скоро зашьешься… какие проблемы… но тем более надо вжарить напоследок, чтоб чертям тошно стало…
Я пытался себя обмануть, но в глубине души точно знал, чем закончится эта война. И уже почти готов был признать поражение благоразумия, с тяжелым вздохом встать и направиться в сторону гастронома, но тут в дверь позвонили. «Что еще за дела? — встревожился я, — что еще за черт из табакерки или бог из машины?»
Про этих богов я где-то читал недавно. У древних греков прием такой был драматургический. Как только автор зайдет в тупик с развитием сюжета, как тут специальная машина выпускает на сцену бога (не Бога с большой буквы, а одного из богов Олимпа), и тот быстренько разрешает все противоречия и направляет действие в неожиданную сторону. Вот и я никого не ждал в гости, ни богов, ни смертных, и этот непредвиденный визит предвещал еще какой-нибудь поворот…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});