Читать интересную книгу Похожая на человека и удивительная - Наталия Терентьева

– Нет, никак? – Климов взглянул на меня, и мне стало хорошо от его взгляда. Не волнительно, а именно хорошо.

Я покачала головой. В доме было бы проще угадать – какие-нибудь предметы выдали бы – глобус, бюстики поэтов – что дарят учителям на праздники благодарные ученики, кроме цветов и конфет. Я посмотрела на Ольгу Вениаминовну, пытаясь услышать хоть какой-то обрывок ее мыслей. Я прекрасно знала, еще по неудачному опыту с Костиком, когда он просил меня подтвердить искренность слов его докучливой пациентки, что по заказу мой дар не включается.

– Чем же вы, деточка, стали известны в большой Москве? – спросила меня Ольга Вениаминовна, разлив всем чай и взяв свою чашку. – Вы там и родились?

– Да, родилась в Москве. Если бы не это обстоятельство, вероятно, уехала бы оттуда. Знаете, мне тяжело стало жить в монстроподобном мегаполисе… Это невозможно описать, надо месяц побыть, поездить в метро, постоять в многокилометровых пробках, надышаться диоксидом азота и двуокисью углерода, увидеть бессмысленность суетливой возни маленьких и больших капиталистов, пытающихся заработать все, сразу, любой ценой, – я замолчала и посмотрела на своих внимательных слушателей.

Ольга Вениаминовна улыбнулась:

– Мне интересно, продолжайте, я люблю такие передачи по телевидению. Пусть там и много неправды.

– На телевидение меня не пустят, я слишком… – я хотела сказать то, что я обычно, ничуть не смущаясь, объявляю о своей внешности, но отчего-то при Климове мне не захотелось называть себя серенькой, страшненькой, похожей на шустрого подростка…

– И отчего бы это? – негромко проговорил Климов, пряча улыбку и слегка пожимая мое плечо.

Как глупо и как… приятно, черт возьми. Я встряхнула головой, чтобы вернуть себе способность здраво рассуждать. Я точно знаю – мне не надо углубляться в подобные ощущения. Сладко у меня заныло плечо от его пожатия или горько, хочется мне спрятаться в его объятиях и видеть лишь то, что останется, а не останется ничего, кроме него, – и хорошо… Это – не мое! В мире сладких грез для меня уж точно места нет. Почему? Потому.

Я заставила себя продолжить:

– Рядом с моим домом раньше был прекрасный парк. Но кто-то решил: пусть гибнет парк – зато будет новый дом, в нем купят квартиры люди из Архангельска, Норильска, Воркуты… Они будут продолжать жить и копить деньги в своих далеких от моего бывшего парка городах, но в Москве у них будет квартира – один из пунктов благополучной жизни, престижа для разбогатевшего провинциала.

Кажется, меня никто об этом не спрашивал. Нарушаю основной закон общения – много говорю о себе, о своем, нимало не заботясь, интересно ли это окружающим.

– Интересно, – заверил меня Климов, опять коснувшись рукой моего плеча и слегка дольше, чем нужно, задержавшись на нем. – Еще как интересно. Про большую политику и про большие города нам здесь всё очень интересно знать.

Ольга Вениаминовна кивнула с улыбкой.

– Так чем же вы стали известны? Своими статьями?

– Я? Во-первых, не так уж я известна… Чем… Тем, что меньше, чем другие, вру и пишу не то, что просят, а то, что вижу.

– Да, – кивнул Климов. – Вот Лику просили написать о безумном отставнике, рисующем странные картинки, а она напишет о вполне приличном и спокойном провинциале, пенсионере, который умеет готовить гуся с яблоками. Правда, Лика? Если вообще найдет, что об этом стоит писать.

Я посмотрела на Климова, чтобы понять, насколько серьезно то, что его волнует. А мне ведь действительно он показался спокойным и самодостаточным. Значит, нет? Значит, что-то болит и тянет и не дает спокойно смотреть на озеро и радоваться размеренной, неторопливой жизни?

– О пенсионере или офицере запаса, Женечка? – учительница искоса взглянула на меня, думаю, не совсем уверенная, что я так же искренне и тепло отношусь к ее любимому ученику, как она сама.

Я ведь не знаю, как он, маленьким, упорно, в любую погоду ходил к ней на занятия, как сидел в жарко натопленном помещении единственного класса музыкальной школы и занимался допоздна, а потом в темноте бежал по городу один, в легких, тут же промокающих ботиночках, словно растущих вместе с ним. Не знаю, сколько сил ушло когда-то у нее, чтобы уговорить его не бросать музыку, когда в шестом или седьмом классе он вдруг увлекся авиамоделированием. Она видела такой необычный талант в хрупком русском мальчике, такую удивительную музыкальную память и ощущение языка, на котором говорят, увы, не все в этом мире, а лишь некоторые, кто слышит что-то то ли из других миров, то ли из далекого, давно забытого прошлого…

– Музыка, пианино, – сказала я. – Учился до пятого класса, потом бросил.

– Потом кое-как все-таки доучился, – кивнул Климов. – Потрепал много нервов Ольге Вениаминовне.

– Это уж точно, – кивнула та, с любовью глядя на бывшего ученика. – Теперь пытается компенсировать продовольственными заказами.

– Ольга Вениаминовна! – Климов укоризненно покачал головой, а я еще раз увидела, как тепло и искренне они посмотрели друг на друга.

Хорошо, что у него есть время и силы в пятьдесят лет тепло и искренне смотреть на бывшую учительницу, пусть даже и такую замечательную, и спокойно, не торопясь пить с ней чай.

– В сорок девять, – негромко поправил меня Климов. – Что будет в пятьдесят – еще посмотрим.

Я заметила быстрый и, пожалуй, ревнивый взгляд Ольги Вениаминовны. Да, тут уж ничего не поделаешь. Можно всю жизнь знать человека, многое с ним пройти, а потом появляется кто-то новый в его жизни и почему-то становится ему близким и интересным, интереснее, чем все верные и близкие друзья.

Климов лишь кивнул в ответ на мои мысли и сел так, что мне ничего не оставалось, как облокотиться на его плечо. Ольга Вениаминовна вопросительно подняла бровь, но ничего не сказала.

Глава 25

Что представляю собой я на сегодняшний день, восемнадцатое июня две тысячи… – страшно подумать какого уже года. Разве не только что вся Земля праздновала вступление в третье тысячелетие? А вот уже побежали – год за годом, год за годом…

Полный сумбур в голове, сумятица чувств, давно переставших руководить моей жизнью, некий непонятный полуреальный дар, проснувшийся во мне после аварии, – и в связи со всем этим (или параллельно, не знаю) – полная переоценка всех ценностей, простых и довольно неоспоримых. Вот не было у меня за всю жизнь большой взаимной любви – это данность моей судьбы, в другом достаточно щедрой. Но вопреки доводам рассудка и свидетельству зеркал – оказывается, у меня есть надежда…

Далее. Я перестала гордиться своей профессией, к которой так отчаянно стремилась в свое время и которой жила много лет. Может, именно моя профессия открыла всю сложность, многообразие мира и относительность его ценностей, заставила вдруг усомниться во всем, что я так самонадеянно, без оглядки, полагаясь лишь на свое внутреннее ощущение правды, делала много лет?

От моих размышлений меня отвлек звонок шефа.

– Еще раз повторяю, – шеф и в самом деле был недоволен, но, главное, очень старался, чтобы его голос звучал непреклонно и строго, – жду материал о Климове.

– Я поняла, – ответила я, вдруг почувствовав, что могу отстраниться от всего и написать то, что написал бы совершенно посторонний человек, которого еле-еле пустили на порог и выпроводили восвояси через полчаса, как это часто бывает с нашим братом.

Я быстро включила ноутбук и набросала статью. Интересный человек, и жнец, и швец, и на дуде игрец. Рифмуем дальше: между прочим, жених, соломенный вдовец – жена уехала в Америку и там живет, горя не знает. А он тут тоже ничего – справляется с проблемами, сплошь приятными, идиллической провинциальной жизни в трех часах езды от Белокаменной… Хороший дом, верный пес, изысканный кулинарный вкус хозяина, обед в славных русских традициях, которым накормили корреспондента, то есть меня, вид на озеро, открывающийся из окон и особенно со второго этажа, где корреспондент прилег отдохнуть – устал с дороги…

Все ведь так? А что не так? Все не так. Но я об этом писать не буду. В другом случае, возможно, и попробовала бы – иначе моя профессия теряет смысл, по крайней мере, для меня. Я очень остро ощущаю и всегда ощущала конечность и невероятную краткость жизни. Как будто у меня есть гены, генная память какого-то другого человека, жизнь которого была гораздо длиннее. И тот человек мучительно пытается ухватить ускользающую, с каждым годом ускоряющуюся жизнь, приостановить ее, замедлить, раз уж продлить – до нормального, того – срока нельзя. Поэтому делать что-то, что обессмысливает и укорачивает и без того сумбурную и сутолочную жизнь, я не хочу.

Но я пишу для журнала, который читают три миллиона человек во всей стране. Кто-то покупает его из-за качественной телепрограммы, но большинство – вот как раз из-за таких статей – про известных или чем-то очень отличившихся людей. Но по жанру нашего массового журнала совсем не полагается публиковать и читать их откровения – настоящие, а не показные. Это все равно что взять и напечатать фотографию звезды утром, без прически, без элементарного макияжа – показать людям некрасивую, тусклую, неузнаваемую в своей обыденности звезду, лишить их привычного мифа.