– Кто такой этот ваш Великий Учитель? – спросил брахмана Белоусов.
– Тот, кто знает все, – ответил брахман. – Много лет назад он пришел в горы и повелел моему деду и братьям моего деда свято беречь горы от белых людей с Севера.
– Откуда пришел Великий Учитель? – продолжал допрос Белоусов.
– Он пришел с неба, пал на нашу долину с летним дождем, которого в тот год ждали все в наших краях. Так рассказывал дед.
– Где сейчас Великий Учитель?
– Внизу, в долине. Он ждет, когда я вернусь и расскажу о том, что вы все уничтожены.
– Вы собирались уничтожить нас? – спросил я.
– Нет, вы должны были стать камнями у Мертвого озера, но сначала я должен был узнать вашу тайну, тайны каждого из вас.
– Ахвана, – миролюбивым голосом заметил Белоусов, – у нас нет тайн ни от вас, ни от других людей. Мы все это время были честны перед вами, а вы нас обманывали. Но мы не будем вас убивать. Пока что мы оставим вас здесь, а на обратном пути заберем.
Тьма рассеивалась над гималайскими горами, наступало еще одно утро нашей жизни. И, оставив брахмана подле костра, двинулись мы с Александром Федоровичем наверх – туда, где должны уже были быть Блаво и Петрович: к развилке двух дорог, одна из которых ведет к озеру Прошлого, а другая – к Мертвому озеру. И к самому рассвету, когда солнце уже входило в свои права, а тьма исчезла совсем, добрались мы до той развилки. Но что ждало нас там! Как же так произошло, что мы на несколько минут опоздали? А может быть, на то была воля свыше, и не опоздай мы тогда, не случилось бы всего того хорошего, что случилось. Однако это сейчас, когда знаю я финал, хорошо так говорить, но тогда – тогда было страшно!
Увидели мы, как к спящим друзьям нашим подобрался индус в красной чалме, как ударил он бедного Петровича… Казалось мне, что я успел к своему зятю. Но только казалось. Да, индус был повержен, сброшен в пропасть. Однако был ли прок от этого, ведь Петрович был мертв… И решили мы в тот момент, что Александр Федорович пойдет по левой дороге к Мертвому озеру, а я в укрытии останусь: дождусь, когда Рушель проснется. И тайно буду оберегать его. Как же сложно было не выдать себя, не выбежать к страдающему моему другу! Однако сдержался я, дождался, пока Блаво сам возьмет себя в руки и пойдет сам во след Белоусову. Не скрою, что в один момент мне пришлось помочь Рушелю Блаво. В тот момент стало ясно мне, что надо дать некий импульс, дабы консолидировать силы добра. Казалось уже, что Рушель близок к отчаянию, ведь он не знал и не мог знать, что совсем рядом нахожусь я, а наверху его ждет Белоусов. В тот миг я сосредоточился на одном-единственном желании, все внутренние силы своего организма направил на это желание, едва сам не лишился чувств, но вера в величайшие способности наших индиго позволила довести начатое до конца. В итоге в далекий Петербург полетел от меня через три моря мысленный импульс, который спустя минуту получили Полька и Колька. Их уникальность явила себя не только в том, что этот импульс был ими получен, но и в том, что сразу по получении его близнецы мои ненаглядные смогли послать за три моря звонок на мобильный Петровича. Тогда-то и громыхнул в горах рингтон сотового, который не услышать мог лишь тот, кто глух от рождения. К радости моей, Блаво услышал звонок телефона и даже ответил на него!..
Как только скрылся Рушель за первым поворотом левой тропы, я вышел из укрытия и сел на росистую траву подле бездыханного зятя. И только вера в то, что все будет хорошо, держала меня в те часы в надлежащем случаю состоянии ума и духа. Дождался я важного послания от дочери моей Алексии, по посланию Насти Ветровой сделал ипсилон Эдварда. В итоге же дождался возвращения Александра Федоровича и Рушеля…
В полдень предстояло нам оживление Петровича…
Операция «Оживление-реанимация живой и мертвой водой»
Пока Мессинг рассказывал, приблизился час, о котором писали ученые в книгах из библиотеки Алексии и о котором в Колькиной сказке говорили Агафье голос из норы, родничок у реки и Солнышко в небесах. Наступал полдень.
– Для начала, коллеги, – ответственным голосом заявил Мишель, – давайте определимся в периодичности этапов предстоящей реанимации. Что следует делать сначала: произносить слова или же лить воду на Петровича?
– Я так думаю, – ответил я, – вернее, я даже уверен в том, что первым делом, минут за пять до полудня, надо сказать слова. Это сделаю я, благо заранее, еще в Петербурге, смоделировал такое вербальное построение, которое усилит действие вод. Только после этого, но строго в полдень, как рекомендуют все наши первоисточники, осторожно водой из Мертвого озера, которая находится в металлической коробке, Александр Федорович смочит рану Петровича, а потом Мессинг из немецкой фляги выльет воду в рот и уши нашего друга. Все ли согласны с предлагаемым алгоритмом?
Возражений не было, и мы начали готовиться: достал Белоусов из заплечного мешка металлическую коробку с мертвой водой и флягу с живой. Только тогда я стал произносить то словесное построение, которое создал на основе весьма архаических, но от этого не утративших актуальность специальных методик. Разработка построения заняла у меня не один день, испытания, которым я подверг сделанное, дали стопроцентно позитивный результат. Но испытания были детскими играми в сравнении с тем, что предстояло сделать сейчас. Итак, не сбиться от начала до самого финала, выдержать все паузы, сосредоточиться. Я начал:
Липкий свет здесь способен теряться.
И всему здесь находятся рациональные объяснения
В этом сказочном пространстве между зеркальной поверхностью
Воды и неба гладкой синевой,
Что давно уже стремится туда,
Где могут опрокидываться тени всех тех сознаний,
Которые в иных мирах
Рождают глубину постижения тайн.
Великое здесь постигается
Не только в малом.
Грусть здесь всего лишь грусть,
А радость –
Всего лишь радость.
На мосту, ведущем из одной структуры в другую,
Стоять не страшно.
Страшно идти по нему,
Зная, что впереди ждет такое сознание,
Которому могут подчиниться все элементы мироздания.
Кадр стынет в красном свете.
Дальше ждет успокоенье.
Все беды и печали нисходят на такие глубины,
Откуда им не выбраться до скончания веков.
Свет неземной проливается на все в этом мире,
Что еще может сиять и двигаться.
Склоны гор так далеки,
А речные русла совсем не так страшны.
Печаль оседает на край земного мира,
Чтобы с этого края сорваться туда,
Где нет ничего, кроме мутного эфира.
Луна своим восходом означает наступление такой ночи,
Которая перерастет в знаки прожитого,
Вырвется из пут бесконечности
И станет розовым ветром,
Синим туманом,
Фиолетовой росой,
Сиреневым облаком,
Оранжевой тучей,
Малиновым дождем,
Лиловым снегом,
Черным прошлым,
Красным настоящим,
Желтым будущим.
Время прольется искрами на вечное и бесконечно мироздание,
Слияния с которым так жаждали предки и так боятся потомки.
Тишина накрыла собой ущелье.
На его дне прятались от глаза вещи и сны.
Те вещи, которые были когда-то потеряны,
И те сны,
Которые когда-то кому-то не приснились.
Прячась, таясь, скрываясь,
Идут легионы живых.
Навстречу им идут легионы тех,
Кто ушел уже,
Но час их скоро пробьет.
И тогда секунды станут минутами,
Минуты станут часами,
Часы обернутся сутками,
Сутки превратятся в недели,
Недели станут месяцами,
Месяцы – годами.
И когда года перерастут в века,
Тогда наступит миг,
Гордость которого оставит все пределы низости,
А праздность выльется в реку времени.
Полем весенним унесутся знаки до глубин,
Воды до души,
Деревья до высот.
Мир.
Когда я произнес финальную фразу, то понял, как разумно поступил, когда отвел себе роль только чтеца. После прочтения этого текста я уже ничего не мог больше делать – так велики были энергозатраты. Я чувствовал себя совершенно опустошенным.
Я лег на траву и стал смотреть, как Александр Федорович, сняв по такому случаю малиновый колпак, предельно аккуратно смачивает рану на голове Петровича невесть откуда взявшейся тряпочкой. Мертвая вода явила себя во всей своей красе: рана исчезла, голова Петровича стала такой, какой мы ее привыкли видеть. Не чудо ли! Белоусов гордо улыбался, когда закапывал тряпочку саперной лопаткой глубоко в землю.