Краями стремительный берег обходит себя самого до разумного
Предела мечтаний и знаков Вселенной предельно таинственных.
Судьба упиваться заставит блаженством. Из города шумного
Стремиться туда, где расходятся струи фонтана. Единственным
Давалось исканье на грани прозрачно-зеркального в истине,
Которой безбрежность нелепая стала как воды подлунные.
Великое в малом таилось. И стоило горечью мягко так выстроить
Томленье души о душе. И опять до предела мечтаний разумного
Исход всех законов застыл на краях суматошного в радости
Желанья понять до конца все проходы, все входы, все выходы.
Судьба продолжала тлетворно воздействовать гибкою сладостью
На тех, кто готовился стать кем-то важным. От подлинной выгоды
Шарахались все, кто готов еще был вместо каторги тягостной осени
Себя слить с зимою, которая здесь поражает усталой предвзятостью.
И листья уже до конца пожелтели, и волосы стали чуть с проседью,
И небо с овчинку. И в каждой разомкнутой в прошлое святости
Откроется то, что готов тут принять за пространство взошедшее
За куполом старого цирка бродячего. Видимо, к осени надо бы
Понять темноту разветвленного мира в исканьях. И вещие
Останутся сестры на этой дороге пустынной, где падалью
Питается ворон. Глаза его в мире покажутся самыми черными
Из тех, что для прошлого года ни разу еще в тишине не потеряны.
Тропинки ползут от опушки лесной в очень разные стороны.
Глотающий шпагу уныло молчит. Были осенью этой измеряны
Слова тех обид и мечтаний, что стали пустыми чужими причудами
В простых зеркалах, обращенных хрустальным сознаньем в грядущее.
Здесь время ломалось, стремясь к одиночеству. Грязной посудою
Заполнился мир до предела. И были до нового срока распущены
Желанья весны, не прошедшие нынешним утром изрядной предвзятости
Усталого ветра, которому было зачем-то до нового срока позволено
Молчать у ворот. Эти листья и эти снежинки – такие сегодня измятые,
Что больше хотелось за всеми прекрасными летними зорями
Увидеть глубины небес. До пределов земных уходя с обещаньями,
Ронять тесноты постиженья до знаков пустого в исканьях пророчества.
Чего-то просить у хозяев, ломаться, прощать, за чужими вещами ли
Шагать в те места, от которых давно ничего в этом мире не хочется
Уже получить. Признаваться той нервной и пьяной дорогою
В любви. Снисхожденья просить у погрязшего в дрязгах противника.
Потом предаваться забвению под томностью взгляда нестрогого.
Роится вослед снисхожденью. Познавшим Природу за вешними ливнями
Простительно все в этом мире. И гибкое это чужое ристалище
Теперь признается движеньем по кругу. Шагая за новою правдою,
Легко признаваться в пороках. Найти бы у этого мира пристанище
На вечные веки. И здесь до конца насладиться желаемой ныне свободою.
Когда дочитал я до конца стихотворение Василия Дмитриевича Лебелянского, то сразу ощутил, как стало мне легче, спокойнее. А ведь для этого оно и писалось великим мастером слова, чтобы облегчить не только свою участь, но и участь всех тех, кто оказался в неволе, как сейчас я. И вот уже не столь зловещим показался разводящий костер брахман. Крадущиеся по горам блики – предвестники сумерек – стали видеться как спутники некоей великой благости, которую у мира этого заслужил я непонятно когда и непонятно чем. А тут еще небосвод, что виден мне был сквозь зеленую пелену южных деревьев, озарило такое свечение, которое можно наблюдать лишь в северных наших широтах. Было это, верно, знамение для меня – знамение, обещающее свободу и покой в будущем. Но когда же оно наступит – будущее? Не ведал я тогда об этом. Знал однако твердо, что недолго мне пребывать в плену предателя-проводника, ибо мир этот, столь благоприятствующий мне в прежние времена, и нынче рад будет повернуться лицом в мою сторону, как только такая возможность миру представится. И кто как не я даст такую возможность миру? Да только злой мой гений Ахвана не сидел сложа руки: развел он костер и решил меня порасспрашивать. И откуда у него такой хороший английский? Может, он и по-русски понимает? Однако первый же вопрос Ахваны едва не поверг меня в смятение:
– Зачем вы пришли сюда?
– Ахвана, мы – ученые, исследователи. Мы путешествуем по миру в поисках артефактов древней цивилизации, изучаем их, чтобы потом эти артефакты могли служить на благо людям.
Понимал я, что и сам могу осмелиться задавать вопросы моему палачу, потому совсем не постеснялся сказать:
– Услуга за услугу. Я рассказываю вам о нас, а вы рассказываете о себе.
Нахмурился брахман, однако все же промолвил сквозь зубы свои:
– Мы здесь охраняем нашу землю от таких, как вы: приходящих с севера и несущих смерть.
– Но мы пришли с миром! – воскликнул я. – Почему же от нас надо охранять эту землю, эти горы, эти озера и эти тропы?
– Так повелел Великий Учитель, – скупо ответил Ахвана на мой довольно-таки риторический вопрос, но тут же перешел в атаку. – Скажите, что конкретно вам нужно в Гималаях сейчас? Что вы ищите?
Здесь понял я, что та информация, которую требует от меня брахман, должна быть строго дозирована; в противном случае у меня есть все шансы проговориться и выболтать лишнее, которое может быть использовано потом не только против меня, но и против моих друзей. Стал я тогда уходить от ответов. И чем больше и дальше уходил я, тем пуще свирепел брахман. Дошло в итоге дело до того, что Ахвана решил прибегнуть к пыткам, то есть через боль физическую выпытать нашу тайну.
Пала тьма на горы, но вскоре взошла луна. Гонитель же мой стал накалять на костре свой дорожный нож, чтобы им прижигать меня, доставляя физическую боль. Но чего-чего, а этого вида боли не боялся я совсем, ибо знал самое что ни на есть действенное средство как раз от физической боли – еще одно гениальное творение Василия Дмитриевича Лебелянского, которое тотчас и стал читать вслух, мысленно глумясь над брахманом, бессильным добиться от меня ответов на свои вопросы. Пока читал я этот текст Лебелянского, а Ахвана бесился и злился все больше, тыкая в меня раскаленным на костре дорожным ножом, – пока длилось все это, краем глаза заметил я выглядывающий из-за куста малиновый колпак, не узнать который было невозможно. Мне на помощь пришел сам Александр Федорович Белоусов! Так значит, не остался он внизу, в предгорном отеле, не предавался любовным утехам с индианкой Коломбой, а явился в горы, чтобы спасти меня из лап коварного проводника нашего! Белоусов, улучив момент, выскочил из своего укрытия и в мгновенье ока поверг Ахвану на землю; вскоре я был свободен, а брахман связан. И теперь уже мы с Белоусовым при свете оранжевой луны спрашивали плененного Ахвану о его миссии, ведь у него, как у всякого в этом мире, была своя правда. А понять правду другого означает для меня понять лучше и свою правду. Брахман, конечно, всего не выдал, но рассказал про то, про что уже я немного от него самого знал: некий Великий Учитель повелел Ахване и еще нескольким брахманам отслеживать всех белых людей, идущих в Гималаи с Южной стороны, то есть направляющихся к двум озерам – озеру Прошлого и Мертвому озеру. Белых нельзя было пускать к озеру Прошлого, а следовало приводить к Мертвому озеру, чтобы там превращать в камни. Это и намеревался сделать со всеми нами Ахвана. И если бы сегодня мы не заметили боковую тропинку, то уже часа через три были бы каменными изваяниями у Мертвого озера. Такова была речь Ахваны.
– Кто такой этот ваш Великий Учитель? – спросил брахмана Белоусов.
– Тот, кто знает все, – ответил брахман. – Много лет назад он пришел в горы и повелел моему деду и братьям моего деда свято беречь горы от белых людей с Севера.
– Откуда пришел Великий Учитель? – продолжал допрос Белоусов.
– Он пришел с неба, пал на нашу долину с летним дождем, которого в тот год ждали все в наших краях. Так рассказывал дед.
– Где сейчас Великий Учитель?
– Внизу, в долине. Он ждет, когда я вернусь и расскажу о том, что вы все уничтожены.
– Вы собирались уничтожить нас? – спросил я.
– Нет, вы должны были стать камнями у Мертвого озера, но сначала я должен был узнать вашу тайну, тайны каждого из вас.
– Ахвана, – миролюбивым голосом заметил Белоусов, – у нас нет тайн ни от вас, ни от других людей. Мы все это время были честны перед вами, а вы нас обманывали. Но мы не будем вас убивать. Пока что мы оставим вас здесь, а на обратном пути заберем.