l:href="#n_72" type="note">[72]. И все остальное на ней было тоже всех оттенков красного — туфли, рубиновые колье и диадема в волосах, чулки и, насколько знал Бармин, даже белье. В общем, выглядела она, — при ее-то красоте и стати, — просто замечательно, и Бармин, внимательно наблюдавший не только за церемонией, но и за гостями, перехватил немало восхищенных мужских взглядов, устремленных на Варвару Менгден, и не меньше полных ревности и завести — женских. К слову сказать, герцогиня Сконе, одетая в парадный мундир Королевских ВМФ, тоже раззавидовалась. Но ее зависть, судя по всему, была лишена того накала страстей, которые обуревали одну из его собственных невест. Дарена свет Несторовна пока-еще-Глинская, а не Менгден, смотрела на свою будущую дважды сестру так, что, казалось, еще немного, и платье на Варваре вспыхнет факелом, да и саму ее испепелит гневный взгляд предполагаемой родственницы.
Причин тут было несколько. Во-первых, Дарена была в их компании самой младшей и казалась сущим ребенком даже по сравнению с Марией Полоцкой. И, ладно бы, только это. Но девушка очень болезненно воспринимала свою, скажем так, женскую несостоятельность. Ингвар к ней не приставал, даже не флиртовал с ней, поскольку об этом его «настоятельно попросил» лично Нестор. Возможно, Глинский перегнул в этом вопросе палку, но сделанного не воротишь. Глава могущественного клана настоял, Бармин с его требованиями согласился, предполагая, что, если инициатива будет исходить не от него, а от нее, то формально договор нарушен не будет. Однако сама Дарена тоже не проявляла в этом смысле никакой активности. То ли робела, что не странно в ее возрасте, то ли так была воспитана своей красивой, но не шибко умной матушкой. Бог весть, но, живя с Ингваром в одном доме, она не могла не видеть, какие отношения связывают Бармина и всех остальных женщин в его близком окружении. Никто же от нее не скрывался, не прятался. Все делалось довольно-таки открыто, и, как результат, Дарена дико завидовала всем остальным невестам Бармина и, соответственно, ужасно ревновала своего суженного ряженого ко всем юбкам подряд. Девушка она к тому же была неопытная, не слишком образованная, если сравнивать с той же Марией, и, правду сказать, умом пошла, похоже, не в отца, а в мать. Только что красивая и молодая, но этого иной раз недостаточно, чтобы стать любимой и желанной, но этого-то она как раз и не понимала. Вернее, не понимала ее мать, сделавшая все возможное, чтобы задурить дочке голову. Впрочем, кроме «во-первых», имелось кое-что и «во-вторых». Это для всех остальных членов их маленькой недосемьи отношения между братом и сестрой Менгденами представлялись возможными и нормальными, в том смысле, что являлись неизбежным злом. Дарену же мать воспитала, как набожную христианку, которую грозный отец мало, что заставил выходить замуж по варварскому обычаю, но принудил к тому же своим решением к тому, чтобы принимать, как должное, эту «мерзкую кровосмесительную связь». Она своего будущего мужа-идолопоклонника, как нетрудно догадаться, ненавидела сейчас даже больше обычного, что уж говорить о его сестре!
«Вот с кем мы еще намучаемся! — покачал мысленно головой Бармин. — Эта дура нам всем еще много крови попортит!»
«Дуру» ейная маменька одела в белое пышное платье с кружевной фатой, которая до времени была откинута назад, открывая красное от ревности и смущения лицо. Рядом с ней стояла Ефросинья Глинская, и что-то яростно нашептывала дочери на ухо. Было очевидно — подзуживает, накручивает, пугает всякими ужасами, и Бармин мог только догадываться, какой бред несет сейчас, — нашла, понимаешь, время и место, — эта благочестивая клуша о заповеди господней «Плодитесь и размножайтесь» и способах ее «кошерного» исполнения, о бесовстве язычников и сраме господнем, творимом этим богопротивным Менгденом, «возлегшим вопреки запрету на кровосмешение со своей родной сестрой». Увы, это не было одной лишь его фантазией, все это подслушали и доложили кому следует замковые слуги. Впрочем, сама Дарена неоднократно выдавала подобные пассажи — пусть и в более мягкой форме, — в присутствии самого Ингвара и его женщин. И дело не в том, что она не стеснялась и нарочно хамила людям, с которыми ей еще жить и жить, а в том, что Дарена Глинская не понимала, что творит. Ума не хватало, наверное, не говоря уже о дурном воспитании.
Опасения Бармина, что просто не будет, начали оправдываться еще во время церемонии, потому что эта дуреха не нашла ничего лучшего, как надеть на грудь здоровенный золотой крест, что выглядело на языческой свадьбе несколько странно. Однако это были всего лишь цветочки, ягодки пошли потом, когда оказалось, что Ефросинья Глинская притащила на свадьбу православного попа и потребовала явочным порядком, — без какой-либо предварительной договоренности с Барминым, — чтобы священник засвидетельствовал брак. Но, если с крестом в вырезе декольте Ингвар смириться мог, — это было неприятно, но терпимо, — то проведение дополнительного обряда просто выходило уже за рамки приличия, и, более того, являлось откровенным оскорблением.
Ингвар посмотрел сначала на офицера охраны:
— Кто пустил?
— Княгиня сказала, вы разрешили, — смутился офицер, понявший уже, верно, что его попросту обвели вокруг пальца.
«Идиот!» — ругнулся мысленно Бармин.
— Понятно, — сказал он вслух и перевел взгляд на наливавшегося дурной кровью Глинского. — Нестор Изяславович, будьте любезны объясниться!
Но до объяснений дело не дошло, потому что священник, как позже выяснилось, был ненастоящий. Ряженый он был, и ему, судя по всему, только и нужно было, что оказаться рядом с графом Менгденом. Бармина спас инстинкт, причем, не его собственный, — свой он задействовать, к сожалению, не успел, — а Марии Полоцкой. Не зря она проходила подготовку в клановом спецназе. Стояла сейчас вместе со всеми гостями, рядом с отцом, смотрела на церемонию и, как оказалось, видела не только то, что этот хренов ассасин желал показать широкой публике, но и многое другое. Соображала быстро, реагировала сразу и, не колеблясь, била насмерть. Наемный убийца только-только достал из-под рясы какой-то неизвестный Ингвару атакующий артефакт, а Мария уже нанесла удар. Мнимому священнику напрочь снесло голову, густо забрызгав при этом кровью белое платье его новоиспеченной супруги. Дарена заорала, ее мать подхватила, но Ингвар не дал разгореться панике. Он уже привычно взял ситуацию под контроль и начал распоряжаться. Заткнул подвывающую Дарену и передал ее на попечение камеристки, но, разумеется не той, что приехала с Ефросиньей Глинской, а своей, служившей в его замке и, соответственно, подчинявшейся, в первую очередь, самому Бармину.
— Проводи, Дарену