место Артура Саклера. Все мраморные коридоры, вестибюли и галереи были до отказа забиты сокровищами. Рембрандт мог бы стать крупной покупкой, но дело было в том, что у музея уже были Рембрандты. Тридцать. Метрополитен был эквивалентом художественного музея для ребенка, у которого больше всех игрушек. Когда к нему обратился Роример, Артур согласился сделать значительный подарок: пообещал выделить 150 000 долларов на ремонт второго этажа музея при условии, что это помещение будет переименовано в галерею Саклера.
Это была стандартная просьба. Когда жертвователи давали деньги, им нравилось видеть свое имя на стене. Но Артур предложил и более экзотический вариант. Он предложил купить у Метрополитен-музея все произведения искусства, которые заполнят новое пространство, - серию азиатских шедевров, приобретенных Метрополитен-музеем в 1920-х годах. Он предложил заплатить цену, которую изначально заплатил Метрополитен, - цену 1920-х годов, а затем подарить работы обратно музею, с тем пониманием, что отныне каждое произведение будет называться "подарком Артура Саклера", хотя все это время оно принадлежало музею. Для музея это был бы удобный способ получить дополнительный доход, а для Артура - прикрепить имя Саклера к большему количеству предметов. Кроме того, Артур хорошо понимал, как выгодно играть с налоговым кодексом, поэтому для целей налогообложения он декларировал каждое пожертвование не по той цене, которую заплатил за него, а по текущей рыночной стоимости. Это была классическая игра Артура Саклера: инновационная, показная, немного теневая; благотворительный жест, на котором, учитывая налоговые преимущества, он действительно заработает деньги. Но музею нужны были деньги, и он согласился.
Роример был необычным человеком. Во время войны он занимался возвращением украденных нацистами произведений искусства, а став директором Метрополитен-музея, он расхаживал по нему, как полицейский на посту, в своем фланелевом костюме, подчеркнутом боевыми ботинками. Его чувство ответственности за сокровища своей коллекции было таким, что он останавливался, чтобы протереть пыль с витрин. Ежедневно музей посещала тысяча школьников, и когда Роример замечал, что какой-нибудь нерадивый посетитель лапает статую, он рявкал: "Этой статуе четыре тысячи лет". Тем не менее, он был глубоко привержен концепции музея как гуманизирующей силы в обществе. "Знакомство с красотой может породить только больше красоты", - любил говорить он.
Это кредо нашло отклик у Артура, который до сих пор хранил яркие воспоминания о своих детских походах в Бруклинский музей. Артур любил Роримера, видя в нем не только человека, с которым можно вести дела, но и коллегу-эстета. Позже он вспоминал о "чудесных" временах, проведенных с Роримером в Метрополитен-музее: "Мы говорили часами, о чистой учености и знаточестве, как два древних китайских джентльмена-ученых". По мере развития отношений с Метрополитен-музеем Артур также открыл для себя преимущества ситуации, которой он научился пользоваться в отношениях с Колумбией. Подумайте об этом: богатый меценат часто может пользоваться благосклонностью и влиянием в труднодоступном учреждении, которые намного превосходят все фактически сделанные подарки, потому что хитрый даритель научился обманывать возможностью будущих подарков, а это возможность, которую музей или университет не может себе позволить упустить. Если уловка выполнена правильно, нет почти ничего, что учреждение не сделало бы для того, чтобы даритель (или даже потенциальный даритель) остался доволен.
Артуру нужны были вещи. Например, ему хотелось иметь собственное помещение в музее Метрополитен, где он мог бы хранить свою стремительно расширяющуюся личную коллекцию произведений искусства. И голландский дом на Лонг-Айленде, и городской дом в Нью-Йорке заполнялись мебелью, старинными горшками, картинами и скульптурами. Коллекция произведений искусства Артура буквально вытесняла его семью. Поэтому ему нужно было пространство. Зачем арендовать обычный шкафчик для хранения, если в Метрополитен-музее можно иметь свой собственный специальный шкаф? Такой вариант был бы более престижным, а такие вещи, как климат-контроль и безопасность, были просто частью пакета услуг. Поэтому музей организовал для Артура то, что он со свойственным ему великолепием назвал частным "анклавом" в музее. Затем Артур перевез туда несколько тысяч предметов из своей коллекции, а также своего личного куратора, который должен был там работать. Он также договорился, чтобы его другу Полу Зингеру, венскому психиатру и знатоку, который был его наставником в области азиатского искусства, выделили кабинет внутри анклава. Артур установил новый замок на дверь, чтобы у него и его помощников был доступ к помещению, а у сотрудников Метрополитен-музея - нет. Роример подписал это соглашение, надеясь, что в этом случае Артур сможет когда-нибудь передать в дар музею огромную сокровищницу, которую он собирал.
В соответствии с пожеланиями Артура, все устройство держалось в секрете. Сотрудники музея не понимали, что происходит в этом таинственном пространстве. Много позже Артур скажет, что анклав был не его идеей, что Роример предложил такое размещение, потому что, имея коллекцию под своей крышей, мне было бы "труднее уйти в другое место". Но в это трудно поверить, не в последнюю очередь потому, что одновременно Артур организовал другой анклав в другом учреждении, Музее американских индейцев.
Однажды в среду весной 1966 года Джеймс Роример отработал целый день в Метрополитен-музее, затем вернулся домой в свою квартиру на Парк-авеню, лег в постель, и у него случился сердечный приступ. Его внезапная смерть стала большой потерей для Артура и для Метрополитен-музея, но вскоре ему на смену пришел еще более яркий преемник. Томас Ховинг был молодым и яростно амбициозным динамо-машинистом, политическим животным, который был директором Клойстерса в Вашингтон-Хайтс, а также комиссаром парков Нью-Йорка - должность, которую до этого десятилетиями занимал Роберт Мозес. Ховинг был охотником за рекламой и бессовестным популистом, который расхаживал по зеленым зонам города в шлеме, организуя "события", чтобы заманить ньюйоркцев в парки. Он был импресарио, который считал, что Метрополитен должен быть большим, пышным, популярным учреждением, местом не только для ученых и интеллектуалов, но и для широкой публики. Ховинг особенно увлекался древними египтянами, и он решил, что станет своей миссией, чтобы получить Храм Дендура.
Сейчас храм представляет собой обломки 642 кирпичей из песчаника: он был разобран египетским правительством, один камень за другим, и ожидал нового дома. После того как Египет объявил о своем намерении передать сооружение в дар Соединенным Штатам, Ховинг выразил свое горячее убеждение, что единственным подходящим постоянным домом для храма является музей Метрополитен в Нью-Йорке. Но, как оказалось, Смитсоновский музей в Вашингтоне тоже хотел его заполучить. Если Ховинг был нетерпеливым продавцом, весь в нью-йоркской суете и лихости, то С. Диллон Рипли, глава Смитсоновского музея, предпочел патрицианскую атмосферу самодостаточности. "Мы не агитировали за него", - объявил Рипли, а затем добавил, почти как послесловие: "Мы бы