Читать интересную книгу Кровавое дело - Ксавье Монтепен

Лицо слуги просияло.

— А вот и артисты, сударь! — прошептал он в величайшем энтузиазме. — И из нашего театра, и парижские! Звезды, как их там называют! Вот этот, высокий, полный — Дюмен, драматический, брюнет — красавец — Поль Дарнала, из театра Jymnase. Надо вам сказать, сударь, что я имел честь служить в Париже, в Cafe-de l'Ambigue. Провинция не для меня!

Пароли страшно надоела болтовня слуги, поэтому он только пожал плечами.

Нимало не заботясь, а может быть, даже вовсе и не замечая очевидного презрения и невнимания своего слушателя, слуга красноречиво продолжал:

— Это будет такое представление, сударь, какого не запомнит ни один из провинциальных театров. Если вам угодно ложу или кресло, вы можете обратиться к нашей конторщице…

В эту самую минуту молодой актер из театра Jymnase, которого слуга назвал Полем Дарнала, крикнул звучным, сильным голосом:

— Эй, гарсон, подавайте живее! Чтобы ни минутки не пропало! У нас опять репетиция в три четверти двенадцатого.

Слуга покинул свою жертву, бросился стремглав к группе новопришедших и, сияя от восторга, в упоении прокричал:

— Иду, бегу, лечу, monsieur Дарнала! Только и ждали вашего прихода, чтобы начать подавать! Все для артистов! Вот мы каковы! Зато уж можете быть спокойны; вам такой завтрак состряпали, что отдай все, да мало! А пока сядьте-ка за стол и попробуйте наших закусок! Надо же возбудить аппетит! Я позволю себе в особенности рекомендовать наши маринованные селедки и великолепные анчоусы!

С этими словами друг и панегирист артистов стремглав полетел в кухню.

— Я только что заходила в кассу, — сказала одна из артисток, — знатно идет дело! Не правда ли, Жоливаль, старина? Больше тысячи франков, а ведь еще только четверть одиннадцатого! Наверное, будет взято мест на четыре тысячи, потому что полный сбор — две тысячи, а цены на места увеличены!

— Будет битком набито, дети мои! — провозгласил старый Жоливаль. — Да, по-моему, тут и удивляться-то нечему! Я уже не раз говорил, что обожаю дижонскую публику! Здесь такие знатоки, каких я положительно нигде не встречал! А уж любители!…

— Да, да, знатоки и любители, это верно! — подтвердил высокий толстяк, совершенно лысый, с большим животом. Он играл благородных отцов. — Я рассчитываю на чудовищный успех. Ты увидишь, как они все с ума сойдут после третьего акта.

— Что касается меня, — проговорила ingenue, девица лет девятнадцати-двадцати, очень ценимая господами офицерами всевозможных гарнизонов, — я знаю, что меня ожидает. После шестой сцены, в четвертом акте, будет то же, что в Тоннере и в Жуаньи: меня засыплют цветами и букетами.

— Недоумеваю, что же останется для нас? — расхохотался Поль Дарнала.

— О, что касается вас, звезд, — возразила бенефициантка, — то вам слова не дадут выговорить! Вас положительно заглушат аплодисментами! А уж вызовам, вызовам конца не будет!

Анджело Пароли, слышавший весь этот разговор, уснащенный театральным argot, обернулся и внимательно посмотрел на весело болтающих артистов. Хотя он и был сильно занят тем, что происходило или с минуты на минуту могло произойти на улице, хотя он ни на минуту не терял из виду дом нотариуса Леройе, все же молодой артист, который должен был играть вечером monsieur Альфонса, невольно привлек его внимание.

Большие черные глаза Дарнала, даже днем и без подрисовки, сияли жгучим восточным блеском: женщины находили их неотразимыми. На красивых красных губах играла веселая, по большей части насмешливая, скептическая улыбка. Умная, оживленная физиономия была, в общем, необыкновенно симпатична.

«Черт возьми! — подумал Анджело Пароли. — Вот красавец-то! В жилах его, наверное, испанская кровь! Если бы он оказался потомком мавританских королей, меня бы это ничуть не удивило! Ну и красавец!»

А между тем разговор не прерывался ни на минуту.

— Какая мне пришла в голову чудная мысль! — воскликнула вдруг бенефициантка.

— Какая же? — закричали со всех сторон.

— Сегодня в театре не хватит мест! Это я знаю наверное, так что будут отказывать! Если завтра повторить спектакль, и опять с парижскими звездами, то сбор, несомненно, будет полный, и каждый из вас, господа, положит в карман довольно изрядную сумму!

Предложение было принято взрывом всеобщего энтузиазма, но Поль Дарнала разом охладил их:

— Не восторгайтесь заранее, милые дети! Если вы и будете играть завтра, то, во всяком случае, без меня!

— Это почему? Вот еще новость! Неправда!

— Потому что мне надо быть завтра в Париже по двум причинам: во-первых, ровно в час мне нужно быть в «Водевиле», где Деланд подпишет мой ангажемент. А во-вторых, вечером я играю в театре в Батиньоле, в бенефисе у одного из моих товарищей. Мое имя уже выставлено на афише.

— Разве ты бросаешь Gymnase и переходишь в «Водевиль»?

— Да, я получил очень выгодные предложения; к тому же в «Водевиле» есть гораздо больше ролей, соответствующих моему амплуа.

— Пошли депешу и отложи rendez-vous с Деландом до послезавтра.

— Невозможно! Ведь таким образом можно прозевать все. Да кроме того, еще и представление вечером. Ведь я уже сказал, что мое имя выставлено на афише.

— Полно рассказывать-то! Разве тебя поставили бы на афишу, не зная наверняка, вернешься ты ко времени или нет? Ведь мы знаем старуху Шотель: она не делает афиш, пока не уговорится с артистами окончательно.

— Ну да это все равно, а только я уезжаю сегодня ночью.

— Ну, это еще посмотрим!

— Кто мне помешает?

— А спектакль-то! Увидишь, окончится ли он к уходу поезда! Ведь спектакль-то с интермедиями! А ты еще вдобавок играешь в последней пьесе!

— Ладно, поторопимся?

— Невозможно! Имей в виду: публика заплатила почти двойные цены; ясно, что она захочет посмотреть и послушать все за свои деньги! Плутовать было бы нечестно.

— Уж я знаю, почему он так торопится! Мне известны настоящие причины! — расхохоталась ingenue. — Не театр призывает его в Париж, а любовь. У monsieur Поля Дарнала есть любовницы, которые требуют его немедленного возвращения.

— Ты-то откуда знаешь? — осведомился Поль Дарнала, тоже смеясь.

— Да уж знаю, уверена, а доказательство то, что я даже видела одну из них.

— А ну-ка, скажи, которую?

— Да эту маленькую дамочку из Батиньоля, которая сидела пятнадцать представлений подряд в ложе авансцены, когда ты играл Шамиля. И очень недурна, должна сказать! А уж влюблена в тебя! Потом я видела вас вместе! Ну, что, не правда?

Интересный разговор был прерван появлением в ресторане театрального консьержа. В руках у него был конверт.

— Monsieur Поль Дарнала? — спросил консьерж.

— Я!

— Вам депеша, сударь.

— Пари держу на все что угодно, что это от той самой дамочки из Батиньоля! — воскликнула ingenue, заливаясь веселым смехом.

— Хочешь пари? — предложил Дарнала.

— Хочу.

— Значит, проиграла, и мы с тобой поужинаем в один прекрасный вечер. Депеша от madame Шотель. Я на афише на завтрашний вечер в бенефисе Мариуса, играю Рауля де Фулока в «Ричарде Третьем». Если не веришь, можешь прочесть депешу сама.

— На слово поверю, мой милый! Проиграла пари и не сожалею об этом. Будем ужинать с тобой, когда тебе вздумается.

Анджело Пароли рассеянно слушал все эти любезности, а артисты между тем кончали свой завтрак.

В это время в театре, сообщавшемся с кафе, раздался звонок.

— Репетиция! — воскликнул Поль Дарнала, бросая на стол салфетку. — Идем!

Он встал и вышел из ресторана. За ним последовали и другие.

Анджело Пароли также закончил завтракать и теперь медленно пил кофе, покуривая сигару и продолжая наблюдать за домом нотариуса Леройе.

Между тем Жак Бернье, сидя в кабинете нотариуса, только что окончил переписывать завещание.

— Готово, — сказал он, — а теперь дай мне, пожалуйста, конверт.

Бывший купец строка за строкой перечел свою последнюю волю, сложил лист гербовой бумаги вчетверо, положил в конверт, запечатал и сделал следующую надпись:

«Это мое завещание».

Затем поставил число, расписался и подал конверт Вениамину Леройе.

— Возьми, милый друг. Я переписал все слово в слово. Акт этот был совершен по твоему внушению, и поэтому я вручаю его именно тебе. Лучшего места не могу найти.

— Принимаю, — просто ответил нотариус, взяв из рука Жака конверт с завещанием, и прибавил: — Разорви же черновик!

— Нет, — ответил Жак, — я хочу сохранить его.

И, сложив черновик, точно так же, как завещание, Жак Бернье спрятал его в боковой карман своего сюртука.

— Ну-с, теперь серьезные дела закончены, к твоему удовольствию, — сказал он.

— И к твоему, надеюсь.

— И к моему, признаюсь. Мне как-то легче стало на сердце. Ты был прав. Дурной поступок, к какому бы далекому прошлому он ни относился, всегда оставляет за собой нравственное недовольство и тревожное состояние — угрызения совести, в сущности. Я исправил свою ошибку, насколько это было в пределах возможности, и теперь чувствую облегчение. Оставим теперь это и поговорим о твоем сыне. Как его здоровье?