Мужик угодливо кланялся, и снова и снова бормотал про виру и откуп, втюхивая Солнышку взятку.
Почем, кстати, нынче графские сыновья?
Сознание было зыбким, ускользающим, и я вся сосредоточилась на том, чтобы не дать ему снова провалиться в темноту беспамятства, а потому не торопилась открывать глаза.
Русалки — твари одиночные.
Но на каждое правило случается исключение.
Она ударила издалека — поэтому я ее не почувствовала. Но со всей силы — поэтому у нее получилось, да не совсем. Часть удара срезал щит, выставленный Солнышком над Оком, держащим след. До Илиана она, рыбина косорукая, и вовсе не достала ударом — первый раз, что ли?
Но, самое главное, я понять не могла, что она сделать-то хотела? Даже если бы обрушился ее удар на нас в полную силу, я бы все равно только сознания лишилась, ну разве что подольше в беспамятстве провалялась.
Чего она добиться-то хотела?!
Спасала товарку?
Просто русалки — твари одиночные…
Мысли путались и казались какими-то тяжелыми.
Покачивание прекратилось, а потом меня сгрузили на что-то мягкое, пахнущее свежей соломой.
Шорох, звяканье. Палец, надавивший на подбородок, заставляющий приоткрыть рот.
Причитания, от которых звенело в ушах: “Дура-дура, ну какая ж дура! Уйди с глаз моих, куда пошла, дура, в глаза мне смотри! Смотри, что наделала!”.
Горько-сладкий вкус настойки.
И он еще не успел растаять во рту, как в голове прояснилось.
Я открыла глаза и уставилась прямо на Солнышко, который наклонился, внимательно разглядывая мое лицо. Неожиданно захотелось вжаться в соломенный тюфяк поглубже и спросить что-то глупое вроде “Ты чего?”.
— Сколько русалок видишь? — на полном серьезе осведомился Клык.
Я с некоторым недоумением обвела взглядом рыбацкую хижину, в которой мы оказались. Пересчитала. Не поверила, пересчитала еще раз:
— Шесть?..
— Отлично, — он выпрямился, хлопнув себя ладонями по коленям.
И чего в этом отличного?
Я снова проскользила взглядом по присутствующим.
Их правда было шесть. Одна — старая. Седая и какая-то болезненная на вид, но с жестким характерно-нечеловеческим взглядом. От возраста человеческий облик с нее сползал, и сквозь него проглядывали мелкие, острые зубы, водянистые глаза с вертикальным зрачком... Две — молоденькие, но уже полно прочувствовашие себя и свою силу, и со следами трепки: сперва им явно перепало магически, от Солнышка, а потом еще и от отца, уже по-простецки. А еще три — совсем пигалицы, удивительно похожие еще на людей, мельком в толпе даже цербер так сразу мог и не заметить. Но глаза у всех пятерых огромные и испуганные как у оленят.
И среди этого рыбьего царства обыкновенный ничем не примечательный мужик, нервно мнущий в руках шапку.
Пока я глазела, Илиан откопал в сумке новый флакон и сунул его к моим губам.
— Медленно.
И выглядел он таким злобным, что я почувствовала себя в некотором роде в одной тарелке с рыбьими девами и не решилась тявкнуть “Я знаю!”.
Мужик, убедившись, что церберы прямо сейчас дом по бревнышку раскатывать не собираются, отмер и снова засуетился, перемежая все тот же лебезящий тон с командирскими окриками, достойными генерала:
— Вы, почтенный господин, не подумайте плохого, мы ведь здесь уже почитай годков двадцать живем, никому не мешаем. Шана моя, — он кивнул на старую русалку, — к берегу раненая прибилась, я ее нашел, выходил. Признаю, человек маленький, для нас ведь морская дева — это верный промысел. И благодарность они понимают… Лунька! Селедка бестолковая, чего стоишь столбом? Кто на стол накрывать будет? И кубышку несите! — и самая мелкая, та самая, по чьему следу я шла, тут же сорвалась с места, заметалась по дому, как белка, и старшенькие за ней.
Солнышко сосредоточенно меня отпаивал, я сосредоточенно пила. Рассказ продолжался:
— Ну и отблагодарила она меня, да только до конца так и не отправилась, в море ей было уже не выжить, да и тяжелая стала, я и сказал — ну куда ты пузатая поплывешь? Так и остались жить… а она чем дальше, тем слабее, но там уж и девицы мои помогали...
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Русалки с людьми скрещиваются нередко, мужчин-то в их племени не рождается, только девицы — и все обязательно в мать. И едва входят в силу — покидают гнездо, уплывая на вольный промысел. А эти… очеловечились под простецкой мужицкой рукой видать. Мать жалеют. Берегут. Не станет ее поди и отца беречь будут, и друг за дружку цепляться, вместо того, чтобы в разные стороны прыснуть, как будто и знать друг друга не знают…
— Не трогаем мы никого, почтенный господин, клянусь рекой-кормилицей, не трогаем!
Илиан сосредоточенно убрал в сумку опустевший пузырек и перевел взгляд на младшую, теперь стоящую в сторонке и прижимающую к груди берестяной короб.
— За что ты свела с ума почтенного Торна Зербуса?
Старый рыбак вскинулся, седая русалка полоснула дочь рыбьими прозрачными глазами — кажется, это известие стало для них неожиданностью.
— Я нечаянно… — тихо прошелестела та, опустив глаза и мучая завязки рубахи на запястье. — Он меня с Никоном видел у причала много раз. Никон, то рыбак молодой, — она даже покраснела совсем как человечка. — И я от него шла, а этот схватил, под подол полез… Я вырываться стала, а он уцепился, что осьминог, облапил всю и… и я его надкусила...
Последние слова ее я почти не расслышала, до того слабо она их прошептала.
— Ах ты ж, каракатица гулящая! — взъярился было старик, да тут же спохватился, что нынче есть у него заботы посуровее, чем рано заневестившаяся младшенькая дочь.
Он вырвал у нее из рук ее ношу, шагнул к столу — и из берестяного короба в пузатую глиняную миску потекли рекой жемчужины. Отборные, крупные, как одна, мерцающие в скверном свете рыбацкой хижины перламутром боков, нежными отливами цвета… Я невольно завороженно проводила их взглядом.
Откуп.
— Я выскочила и по реке домой ушла, — мямлила тем временем мелкая, повесив повинную голову.
— Отчего молчала? — властно вопросила мать.
И речь ее, шипящая, с присвистом, заставила молодую русалку сжаться в комок и разрыдаться:
— Я боялась, что тятя за вожжи ухватится!
Мне — так очень хотелось ухватиться. Только я не знала, за что: за вожжи ли, за голову?
Ну и ду-у-ура-а-а!
— То моя вина, — сурово сведя брови, покаялся старик. — Лунька слабая уродилась, у меня силы уже не те были, и Шана её тяжко носила. Жалел ее, дуру, не порол — вот и выросла девка, страха не знает! Старших-то я как следует беречься учил, а эта… Моя вина, добрые господа. Не уследил!
Он бухнулся на колени, подставив непокрытую голову, склоненную шею, словно под удар — а может, и впрямь, под удар...
— Откуп! — прошелестела-прошипела старшая дочь, вцепившись в отцовское плечо. — Пощадите! Отслушу!
— Молчи, дура!
— Шемчух! Больше! Я добуду! — шипела старшая, не слушая отца, а ее сестры жались по углам, вжимались в стены родной избы, словно надеясь, что те спрячут от беды. — Рыбы! Я приведу к берегу косяки! Сколько скажете! Больше чем сейчас! Я сильная, я смогу!
...да уж знаем, что ты сильная — у меня вон голова по сейчас гудит…
А ведь она, верно, знала, как отличилась младшенькая — совсем ведь не удивилась ни вопросу нашему, ни самому появлению!
...а как бы я поступила, доведись мне оказаться на ее месте? Приди орден за теткой Каримой? Пусть и не родные мы с ней по крови, но она — семья мне, и что бы я делала, знай я, что нет за ней вины? А пусть бы и была, пусть бы и было мне доподлинно известно, что провинилась старая ведьма перед орденом, и вина та поболе, чем сговор с Болотной Девой — разве переменилось бы для меня что-то от этого? Разве не защищала бы я её всеми силами?..
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Мысли мои метались перепуганными головастиками в пересыхающей луже.
— Пшла вон! — рявкнул меж тем на дочь стоящий на коленях старик.
Да только и она не шелохнулась — и мы с Камнем ей уйти бы не дали.