Читать интересную книгу Петровский - Федот Бега

Я не знаю, как крестьяне, сидящие здесь, отнесутся к этому акту, но пусть вместо тех розог, которые у вас здесь защищаются, с этими вашими речами поедут туда, к себе. Что ж им будут говорить крестьяне? Чего они сидят тут и что защищают?

И опять не выдержали такого удара правые. Их ряды загудели. Самые рьяные повскакали с мест, закричали, размахивая кулаками.

Звякнул колокольчик Родзянко.

— Господа, прошу не прерывать оратора.

Но зал не унимался, а председатель больше, видимо, не желал вмешиваться.

Напрягая голос, Петровский говорил и говорил, пренебрегая возгласами возмущения. Враги, сами того не ведая, помогли ему преодолеть робость, с которой он взошел на эту трибуну. Он явился сюда для борьбы, и он будет бороться, как положено честному революционеру.

Он говорил о тяжелом труде наемной прислуги — о няньках и горничных, работающих в услужении у богатых чиновников, о беспросветной доле этих несчастных женщин, над которыми издеваются всяк и все, которых разлагают и втягивают в проституцию их же хозяева.

И опять издевательски хохотали эти лысые черепа, сверкающие ордена и монокли, эти гладкие сытые рожи. Но Петровского уже больше не смущал, не сбивал с мысли их смех. Только жаркая ненависть билась в сердце частыми толчками крови.

— Надо напомнить господину министру об обещании сократить рабочий день для взрослых рабочих и малолетних. Но теперь этим некогда заниматься, ведь теперь подъем промышленности и такая реформа может создать только ущерб для того барыша, который в настоящее время обильно течет в карманы предпринимателей. Здесь также сказывается лицемерие правительства, у которого всегда расходятся слово и дело. Теперь уже не хотят сокращать рабочего дня, а хотят только сократить рабочий день для женщин и малолетних; мы же требовали воспрещения работ для малолетних, то есть до шестнадцати лет, и шестичасового рабочего дня — от шестнадцати до восемнадцати лет. Затем мы требовали четырехнедельного отпуска, запрещения работ для женщин за четыре недели до родов и на восемь недель после родов, с сохранением заработной платы. И об этом правительство забыло.

Петровский перечислял новые и новые факты произвола и чудовищной эксплуатации рабочих. Он говорил о тяжелейших условиях труда, об отсутствии минимальных санитарных условий и мерах безопасности в горнорудной и текстильной промышленности, из-за чего рабочие заболевают чахоткой и бегут с шахт и фабрик.

— Правительство душит всякое жизненное проявление как экономической, так и политической деятельности рабочего класса, — говорил Петровский. — Оно хочет затравить, загнать нас в подполье. Но это ему не удастся, так как без борьбы наше положение было бы еще гораздо хуже и все русское общество было бы далеко не в таких условиях культурной и общественной жизни, в которых теперь оно находится. Мы обвиняем правительство в том, что оно никогда не было беспристрастным, а всегда имело две мерки: одну из них для предпринимателей, которым все разрешалось, а другую — для рабочих, которым не разрешалось ничего…

Из зала послышался визгливый крик:

— Лжете! Обычная социал-демократическая пропаганда! Назовите примеры!

Петровский нахмурился, отложил в сторону очередной листок с текстом речи.

— Я укажу и примеры, — негромко сказал он. — Господа, я не буду множить их, но скажу, что в Екатеринославе шестьдесят человек каталей были арестованы только за то, что они подали требование о повышении заработной платы. В Петербурге ни одна стачка, какая бы мирная она ни была, не проходила без арестов. Например, в сентябре месяце стачка булочников привела к тому, что было арестовано свыше ста двадцати человек; стачка почтовых рабочих на Гутуевском острове вызвала арест шестнадцати человек, и, наконец, стачка на колбасной фабрике Бычкова — даже кадета Бычкова! — вызвала арест тридцати пяти человек, и каждый из них был осужден на один месяц.

Голос Петровского налился силой и гневом.

— Вспомните, господа, про Ленские события, про Ленские расстрелы, про то, что и там рабочие шли с трубочкой в руках — подать прошение об улучшении быта рабочих. Вам известно всем циничное заявление господина министра внутренних дел… Это отодвигает нас как будто в глубь веков, когда существовали сатрапы и фараоны; одни заставляли ловить диких зверей, другие — строить для себя пирамиды, не жалея своих рабов. Да, это каннибальство, это рабство, правда в иной форме, но у нас есть.

По отношению к еврейскому пролетариату правительство имеет еще иную мерку насилия. Если он бастует, то ему предлагают бросить бастовать или же высылают в черту оседлости…

Правительство обрушивается на рабочие организации, закрывает их по малейшему поводу и без повода… Администрация ставит всякие препятствия собраниям рабочих, разрешает одно из десяти, и дозволенным часто не разрешает собираться. Преследуя рабочие организации, правительство стремится запугать рабочие массы арестами и ссылками их руководителей. Сотни и тысячи членов правлений и различных рабочих организаций поплатились тюрьмой или ссылкой за свою самоотверженную работу по сплочению товарищей. Но на место выхваченных рабочий класс выдвигает новых товарищей, новых борцов за рабочее дело!

Правая часть зала опять смутно гудела, переговаривалась, пересмеивалась. Это была уже явная демонстрация протеста, пренебрежения, нежелание слушать. Но Петровский не обращал внимания на шум, он твердо решил закончить свою речь, чего бы это ни стоило ему.

— Господа члены Государственной думы! — Он повысил голос, и гул немного поутих. — Господин министр заявил, что смута кончилась. Если господин министр понимает под смутой только всякое общественное движение, то он глубоко ошибается. Рабочий класс еще будет бороться за лучшую долю и никогда не бросит стремиться к тому, что он провозгласил своей целью. Рабочий класс будет бороться за сносное существование человека, он будет бороться за то, чтобы не всю жизнь ему проводить на фабриках и заводах, он будет бороться за возможность участвовать в различных общественных делах.

Петровский передохнул и, усмехнувшись в усы, почти весело, с вызовом оглядел шевелящийся, пестрый, подспудно бунтующий зал.

— Господа члены Государственной думы, я еще вот что хотел отметить, — невозмутимо произнес он. — Вам, конечно, известно, что на знаменах всех правительств могущество их олицетворяется каким-нибудь сильным зверем. У одних — лев, у других — слон, у третьих — какой-нибудь крокодил, а у нашего правительства — хищный орел. Только у нас, рабочего класса, пролетариата, нет тех устрашающих знаков, под сень которых зовут все правительства к себе жить. Однако вид нашего красного знамени приводит вас в какой-то трепет, а на нем всего только написано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — для дружной борьбы и за осуществление на земле того братства, равенства и социализма, которые несут избавление нам и всему человечеству от того рабства, которое так сильно господствует над нами! И вот русский пролетариат, а вместе с ним и часть его — екатеринославский пролетариат, также сказал, что он будет присоединяться к международному потоку пролетарского движения, борясь под сенью этого красного знамени за лучшую жизнь, за лучшую долю рабочего класса!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});