Читать интересную книгу Антиквар - Александр Бушков

— Василий Яковлевич?

Женского голоса он сразу опознать не смог. Ответил:

— Есть такой…

— Это Маргарита Бессмертных… Помните?

— Кто ж способен забыть такую женщину… — сказал Смолин расслабленно.

— Мы можем с вами сегодня встретиться? Вы не заняты?

— Как вам сказать… — протянул Смолин.

Мысль, хоть и чуточку оглушённая алкоголем, вновь заработала чётко, с обычной хваткой. Кажется, он в красотке не ошибся: оказалась умнее и практичнее своего драного плясуна-певуна, конечно, визиточку в мусор не выкинула, а приберегла, дождалась подходящего момента, какие-нибудь светлые идейки собирается преподнести… но вот какие у неё могут быть идейки? Поклянётся, что непременно постарается дожать муженька… что ещё она способна сказать? Вот только не стоят такие откровения того, чтобы срываться с места, переться за тридевять земель, тем более когда в нём сидит добрый стакан коньячку. До завтра подождут этакие откровения, не горит. Или…

Мысли у него припустили сразу в нескольких направлениях.

— Вообще-то я уже дома, — сказал Смолин. — На правом берегу, у заповедника почти… Да и, откровенно говоря, хлопнул стаканчик, не хочется за руль садиться — голова работает нормально, но ведь «полосатые палочки» могут докопаться, а мне не хочется субсидировать их без крайней нужды…

— Я могу к вам приехать, возьму такси… Это возможно? — Голос у неё был не напористый, скорее уж просила, но всё равно настроена, чувствуется, решительно…

— Ну, если вам не трудно… — сказал Смолин. — Время ещё детское, а дел у меня никаких…

— Куда ехать? — спросила она с ещё большей решительностью.

Крепенько ж тебе в голову запали, очаровательная, десятки тысяч долларов, подумал Смолин. Золото манит нас, золото вновь и вновь манит нас…

— На правый берег, — сказал он спокойно. — Улица Покровского. Таксисты обычно знают, но в качестве ориентира, мало ли, назовите церковь Досифеи Великомученицы, после поворота на горнолыжную трассу. Уж тут-то сообразят… а впрочем, у вас же мобильник, созвонимся при затруднениях. Покровского, дом сто двенадцать.

— А квартира?

— А квартир тут нет, частный домик.

— Понятно.

— Всё запомнили?

— Конечно. Покровского, сто двенадцать, после поворота на горнолыжную трассу, церковь Досифеи Великомученицы… Я сейчас же выезжаю.

— Жду, — сказал Смолин, ухмыляясь.

Отложил телефон и, после некоторого размышления, налил себе — на сей раз всего-то на два пальца, исключительно в виде премии за способность телепатически предугадывать развитие событий, и нередко. Только в одном прокололся — решил, что звонить она станет завтра с утречка. Но это не так уж и существенно, главное, сам расклад оказался верен: вопреки дурацким анекдотам блондинки частенько поумнее иных мужиков, вот и эта Барби продемонстрировала, что гораздо сообразительнее и практичнее своего придурочного супруга.

Но вот будет ли от неё польза? Совершенно не верится, что она способна переломить муженька: Смолин наблюдал как раз обратное… стоп, стоп! Ведь частенько случается, что дело обстоит как раз наоборот: тот из супругов, кто на людях раскованно изображает главу семьи, в реальном раскладе обитает под нижними нарами… Заманчивая версия… Но почему бы и нет? Мало ли примеров? При Смолине он красотку Риточку беглым взглядом взнуздывал — а оставшись с ней наедине, быть может, передвигается по хате исключительно вдоль плинтуса, и то по её команде… Ах, как хочется, чтобы именно так и оказалось!

Так, прикинем… При самом оптимистическом варианте — тачку она поймает или вызовет сразу после звонка, на дорогах не будет пробок — доберётся она сюда не раньше чем через полчаса. Останется время налить ещё на два пальца, да и Катьку кормить пора, испищалась…

Нацедив себе помянутую дозу, но пока что оставив на столе Смолин спустился вниз. Ещё на лестнице услышал тихое постукивание посуды в кухне.

Глыба химичил на кухне, через воронку сливая в пустую бутылку из-под «Хеннесси» то водки, то мартини, то красного сухого — плеснув немного из очередной бутылки, взбалтывал сосуд с конечным продуктом, смотрел на свет, хмыкал и вновь принимался за алхимические труды.

— Здорово, Червонец, — сказал он, не отрываясь. — А я тут того… бодяжу. Захотела, соска, чего-нибудь элитненького — ну, оформим в лучшем виде…

— Кого снял?

— Пэтэушницу, не балерин же мне снимать, — охотно сообщил Глыба, по капельке вливая водку. — Сначала говорила — академия климатологии, я поначалу сыграл задний ход, думаю, напоролся на образованную… А там слово за слово, и вдруг начинаю я просекать, что эта академия-то самое сорок пятое ПТУ по ремонту холодильников, что сорок лет на Канатной торчит. Я там году в семьдесят первом от одной мандавошек подцепил, и добро б от ученицы, так вот поди ж ты, от училки, физику, главное, курва, преподавала…

— Бывает, — сказал Смолин лениво. — Ты Катьку не кормил?

— Кого? У нас взаимная антипатия. Ты извини, Червонец, но к собачкам у меня давняя нелюбовь, сам понимаешь, так что не получится у нас дружбы…

— Да ладно, — сказал Смолин.

Достав из холодильника высокую кастрюлю, он принялся вываливать в эмалированную Катькину миску клейкую овсянку с кусками печёнки — орудуя массивной алюминиевой поварёшкой с вермахтовским орлом и датой «1939». Поварёшка была настоящая, конечно, то бишь родная. Смолин вообще любил пользоваться вермахтовской кухонной утварью: немцы её в своё время делали с душой и пониманием, ложка вмещала вдвое больше, чем нынешние (чтобы зольдатик быстрее справился с приёмом пищи), вилки были удобнее современных, а поварёшка опять-таки черпала поболее сегодняшних.

Былой сосед по бараку продолжал бодяжить своё зелье, очевидно добиваясь максимального совершенства. Щуплый, худой, от основания шеи до запястий покрытый многолетней росписью — и сейчас, понятно, без чужих медалей за целину и трудовые подвиги. На нём вообще ничего не было, кроме драных синих треников, и выглядел он, конечно, недокормышем, однако вполне крепким, семидесяти ни за что не дашь.

— Чего она у тебя так орала? — лениво спросил Смолин, ополаскивая поварёшку тёплой водой.

— Да уж было чего, — хохотнул Глыба, не оборачиваясь. — Червонец, я ей тут впарил, что ты — отставной ракетный конструктор, а я у тебя до сих пор в охране, майор ГБ в отставке, так что ты уж, будь другом, если с ней столкнёшься, щёки надувай по-генеральски…

— Ты что, её поселить тут собрался?

— Перебьётся, просто хочу зачислить в приходящие банщицы… Ты не против?

— Да ладно, — сказал Смолин. — Баню только не спалите… А как же ты с такой росписью лепишь майора ГБ?

— А обыкновенно, — фыркнул Глыба. — Я, мол, для конспирации. Мы с тобой при Сталине по полигонам ездили замаскированными — ты колхозным бригадиром в галифе, а я — зэком…

— Очаровательно, — сказал Смолин. — Я при Сталине прожил-то всего три месяца, а ты ещё в совершеннолетие не вошёл…

— Зато как раз пошёл на первоходку, — с достоинством сказал Глыба. — Самое смешное, Червонец — верит, дура гладкая… Они ж нынче историю знают через пень-колоду, что угодно сглотнут. Верит, соска… Ей что Сталин, что Пётр Первый — однохренственно, седая старина…

— Глыба… Ты зачем двести баксов скрысятничал? — поинтересовался Смолин без особой укоризны. — Не по понятиям…

— По понятиям, Червонец, — отозвался Глыба без всякого раскаяния. — Во-первых, ты всё равно не блатной, и не мужик даже, ты ж — один на льдине… А во-вторых, дело было на нейтральной полосе. В хате я б и не подумал, хата — дело святое… Я у тебя три месяца живу — хоть булавка пропала? То-то и оно. А на нейтралке сам бог велел, прокатит, так прокатит, а если нет, так нет… Ты что, в претензии?

— Да ну, — сказал Смолин, ухмыляясь. — Пустяки…

— Червонец, а больше ничего похожего не предвидится? Понравилось мне это дело: дуришь фраера без особого напряга и получаешь законный процентик… Слышь, а чернильница-то настоящая?

— Жди…

— Молодца… Так что, Червонец?

— Есть намёточки, — сказал Смолин. — Недельки через две, если карта ляжет и звёзды благоприятно выстроятся, появится лох… Глыба, ты смог бы быть капитаном первого ранга в отставке? Орденов полна грудь, седины благородные… Речь должна быть правильная и культурная…

— Плохо ты меня, Червонец, знаешь… — Глыба повернулся к нему, откашлялся, приосанился и хорошо поставленным голосом, ничуть не похожим на свой обычный, произнёс: — Безусловно, Арнольд Петрович, маргинальное начало в творчестве Вийона выражено ярко, но ошибкой было бы усматривать в нём доминанту… А?

— Блестяще, — сказал Смолин с искренним удивлением.

— А ты думал! Понимаешь ли, Червонец, щипачи вроде Кирпича, про которого кино, которые тянут кошельки в трамвае у пролетариата — сявки мелкие… Настоящие гомонки с хорошими деньгами всегда лежали по клифтам у людей благородных — и чтобы до сих добраться, не вызывая подозрений, нужно соответствовать… Я в пятьдесят восьмом катанулся в крокодиле Москва—Сочи, будучи как раз ленинградским кандидатом наук по этому самому Вийону… И ты знаешь, прокатило, до самого Сочи меня ни один терпила не заподозрил, а в Сочах я это дело ещё неделю успешно продолжал… Так что за культурную речь не беспокойся… Слушай, чего бы ещё туда плеснуть, чтобы вкус был понепонятнее?