Такой психологический климат поселял в интеллигентских душах отчаяние и безысходность. Русские интеллектуалы уже перестали понимать, что можно, а чего нельзя, – о чем можно говорить, а о чем нельзя даже думать. Не случайно, что именно в николаевские годы родилась «теория» коренной, чуть ли не метафизической отсталости России, что она (Россия) обречена самой историей быть такой, какая она есть; а потому ей не надо никого догонять, ей не надо никому завидовать, ей не надо никого копировать. А то, что нас считают нищими и неразвитыми, – так пусть себе, это с их точки зрения, на самом же деле это наша данность – ее менять нельзя.
Так родились две ветви российского либерализма: славянофильство и западничество, а в годы николаевской закрутки острая схватка между ними только начала набирать силу [286].
И те и другие желали «спасти» Россию. Но если западники полагали, что нельзя пренебрегать опытом Западной Европы, более того, надо опираться на этот опыт, то славянофилы мечтали о реформах в «русском духе». Именно славянофилы, может быть и не желая того, стали желанной идейной подпоркой николаевского изоляционизма. Особый путь России, русская идея – все то, что обеспечивало теоретическое обоснование уваровского «православия, самодержавия и народности», было на руку Николаю I. Понятно, что русские западники в ту пору были на положении диссидентов и «контрабандистов».
Оба эти направления русского либерализма не столько объединили, сколько раскололи русскую интеллигенцию. Немецкий историк Л. Люкс считает, что в николаевские годы интеллигенция объединяла мечтателей и романтиков, это были абсолютно безобидные для режима люди [287].
Последнее семилетие царствования Николая Павловича современники дружно называли «самым страшным». Именно в эти годы режим дошел до крайней степени ожесточения к любому проявлению свободомыслия; было запрещено все, что еще можно было запретить. С 1850 г. в университетах перестали преподавать философию, теорию государственного права заменили на изучение свода законов Российской империи, преследовались, как противоречащие Священному писанию, естественнонаучные теории образования жизни на Земле, теория эволюции и т.п. Присутствие на лекциях чиновников III Отделения стало делом привычным [288].
Ни о каком сознательном противодействии всему этому не могло быть и речи. Но даже бессознательное отступление от принятых норм, не ведущее ни к каким конкретным акциям, воспринималось как подрыв устоев, расценивалось как заговор и жестоко каралось.
Весьма показательно в этом плане знаменитое дело петрашевцев. Его в советской историографии преподносили как созна-тельное сопротивление режиму, как некий заговор, к сожалению, раскрытый. Так было выгодно. Это подводило к мысли, что вся история России – это цепь непрерывной борьбы русского народа за светлое будущее, а потому 1917 г. явился вполне закономерным финальным актом этой исторической драмы.
На самом деле все было куда прозаичнее. Просто кучка русских интеллектуалов собиралась по пятницам на квартире юриста, кандидата прав М. В. Петрашевского и рассуждала (изливала душу) о цензурном мракобесии, о крепостничестве, ругала современные порядки. А кроме того, читали и жадно обсуждали социально-эконо-мические теории Ш. Фурье, П. Ж. Прудона и жарко спорили по поводу ходившего в списках письма Белинского к Гоголю. Все! Никаких акций на этих собраниях не планировалось, никакого заговора не было. Это были обычные журфиксы с либеральными речами. Однако Николай I приказал изобразить эти посиделки как заговор. По доносу он был раскрыт и разгромлен по всем правилам полицейского государства.
Дело петрашевцев в глазах государебоязненной публики должно было оправдать политику изоляции страны, ведь даже мер, предпринятых царем, оказалось недостаточно и революционные искры 1848 г. перекинулись-таки в Россию. Чему_чему, а политической демагогии российских деятелей учить не надо.
Так это злосчастное дело было подано публике под чисто политическим соусом, показав тем самым, что главный враг страны – это российские интеллигенты. Никогда ранее по одному процессу не проходило столько писателей и ученых. Можно назвать литераторов Ф. М. Достоевского, А. Н. Плещеева, А. И. Пальма, С. Ф. Дурова, химика Ф. Львова, гигиениста Д. Д. Ахшарумова.
Да, в те смрадные годы «шутить либерализмом было опасно, играть в заговоры не могло прийти в голову. За одну дурно скрытую слезу о Польше, за одно смело сказанное слово – годы ссылки, белого ремня, а иногда и каземат; потому-то и важно, что слова эти говорились и что слезы эти лились» [289].
Единственное, на что могли отважиться инакомыслящие в николаевскую эпоху, – это эмигрировать из страны. Так и сделали А. И. Герцен, Н. П. Огарев и еще многие другие. Но раньше всех прочувствовал все прелести оглушившего страну режима профессор Московского университета, талантливый литературовед В. С. Печерин. Он бежал из России, «как бегут из зачумленного города», еще в 1836 г. В. С. Печерин понял, что «жить в такой стране, где все твои силы духовные будут навеки скованы – что я говорю, скованы! – нет: безжалостно задушены, – жить в такой земле не есть ли самоубийство?» [290].
Но все же на эмиграцию решались единицы. Погоды в умонастроениях русских людей они не делали. Россия продолжала жить в полном интеллектуальном мраке. За годы правления Николая I выросло целое поколение, получившее кое-какие знания, но так и не научившееся думать самостоятельно.
Сам император к образованию относился двойственно. Гражданские учебные заведения и, в первую очередь, университеты он считал рассадниками вольнодумства и делал все возможное, чтобы молодые люди туда не рвались. Он запретил прием в университеты лиц из низших слоев общества, выхолостил учебные программы, установил за всеми университетами открытый полицейский надзор и запретил ученым свободный выезд за границу. В итоге в 1850 г. в пяти российских университетах обучалось всего 3018 студентов.
Зато военные учебные заведения были милы сердцу императора. При нем были открыты 11 новых кадетских корпусов, а полувоенных, полугражданских всего три: Технологический (1828 г.), Училище правоведения (1835 г.) да Строительное училище (1842 г.).
Причем случилось то, что и должно было случиться при проведении столь недальновидной политики, – Николай Павлович расколол дворянское сословие и к разночинной оппозиции добавил еще и дворянскую. Он дал широкий доступ к университетскому образованию в основном детям из дворянских семей. А они, придя в университеты и услышав наукообразные проповеди из уст запуганной профессуры, без труда убеждались, сколь велика разница между тем, что им внушалось с университетских кафедр, и тем, что они слушают дома и вычитывают из книг домашней библиотеки. Да и просто наблюдают в реальной повседневности.
Цену такому образованию они познавали быстро. А потому, как только «один тиран исчез, другой надел корону», эти молодые люди стали искать свой выход из сложившегося нравственного тупика, выход максималистский, вплоть до цареубийства. Не исключено, кстати, что подобные мысли внушил этим новоявленным спасителям России сам Николай I, ибо он свой режим сделал ультраавторитарным: все порядки в годы его правления справедливо связывались только с его именем. Не удивительно, что подобная логика могла показаться уместной и в дальнейшем.
Блестящим слепком с интеллектуальной жизни николаев-ской эпохи является подробный и искренний «Дневник» А. В. Никитенко – литератора, цензора и академика. Приведем в хронологическом порядке краткие выдержки из него без всяких комментариев.
9 февраля 1827 г. «Часть студентов учится только для аттестата, следовательно, учится слабо. Конечная цель их не нравственное и умственное самоусовершенствование, а чин…» [291].
4 апреля 1833 г. «Теперь требуют, чтобы литература процветала, но никто бы ничего не писал ни в прозе, ни в стихах; требуют, чтобы учили как можно лучше, но чтобы учащие не размышляли… Теперь требуют от юношества, чтобы оно училось много и притом не механически, но чтобы оно не читало книг и никак не смело думать…» [292].
5 апреля 1834 г. «Сначала мы судорожно рвались на свет. Но когда увидели, что с нами не шутят, что от нас требуют безмолвия и бездействия, что талант и ум осуждены в нас цепенеть и гноиться на дне души, обратившейся для них в тюрьму, что всякая светлая мысль является преступлением против общественного порядка, – когда, одним словом, нам объявили, что люди образованные считаются в нашем обществе париями, что оно приемлет в свои недра одну бездушную покорность, а солдатская дисциплина признается единственным началом, на основании которого позволено действовать, – тогда все юное поколение вдруг нравственно оскудело» [293].