доносились из соседнего помещения. Внимания на Краслена она совершенно не обращала. Связанный как эмбрион, с руками, примотанными к бедрам, и заткнутым ртом, он попробовал было приветствовать посудомойку мычанием, но та не ответила. "Штучка" закончилась. "Уж не в «Черной ли я кошке?" — подумал Краслен после того, как из-за стенки донеслось: "Он видел меня голой, совершенно голой! Ах, какой конфуз!". "Голой, голой, ну просто полностью без одежды! Ух, как же так могло получиться!?" — самозабвенно подпевала безголосая посудомойка, подпрыгивая с жирной тарелкой в руках и не замечая мыльных брызг, летевших на Краслена.
Неожиданно единственная дверь ужасной комнаты открылась, и в проеме возник парень. Тут сомнений не осталась: его форма была именной такой, в какой ходили подавальщики из кабаре, где Кирпичников так и не встретил коммунистического вождя.
— Лола, там хотят седло барашка с ананасами! — сообщил официант.
— Где я его возьму?! — буркнула работница. — У нас сроду не водилось баранины!
— Не говори ерунды, а? От дона Мальдини осталось еще больше трети!
— Ну ладно, сготовлю…
— Давай, пошевеливайся! Да не забывай, что бывших донов мы режем на красной доске, а бывших собак и кошек — на синей! — сказал подавальщик. — О, глянь-ка! Наш свежий очнулся!
Краслен постарался не выдать испуга. Посудомойка с любопытством уставилась на него.
— Из каких он? Не знаешь? — спросила девица. — На мафию вроде не тянет. Наверное, чей-то богатенький сын, будут требовать выкупа? Нет, не похоже…
— Не суйся не в свое дело, Лола! — оборвал девушку официант. — Ты что, тоже хочешь оказаться запеченной с ананасами?!
— У нас нет ананасов, — съехидничала та. — Мы уже давно кладем картофель с сахаром!
— Тем более помалкивай!
Дверь хлопнула.
Когда Лола полезла за какой-то надобностью в большой холодильный шкаф, урчание которого тоже было угрожающим, Кирпичников малодушно закрыл глаза, предпочитая не видеть, что будет извлечено оттуда. Целый час он просидел, не открывая их и слушая, как стучит о деревянную доску нож, как шипит масло и как непристойная девка на сцене за стенкой поет: "Хочу миллионера! Ай-яй-яй, хочу миллионера!".
Вскоре в зале стало тихо (очевидно, началось раздевание), а кухня, напротив, наполнилась шумом. Открыв глаза, Краслен обнаружил, что здесь крутятся уже не одна, а четыре женщины, все черноглазые, черноволосые, очень похожие друг на друга. Одна была беременна, за юбку второй цеплялся ребенок, еще трое малышей ползали по полу. Мясо жарилось, тесто раскатывалось, с только что отваренных макарон стекала вода, круглый открытый пирог помещался в электродуховке… Поварихи покрикивали друг на друга. Между собой они общались то по-ангеликански с акцентом, то на каком-то другом, не знакомом Краслену наречии, похожем то ли на шармантийский, то ли на эскеридский язык. Понял пролетарий из их речи только то, что белых бывших донов следует разделывать ножом с зеленой ручкой, а черных — их и донами-то, в общем, не назвать, так, человечки — с ручкой желтой. Дальше слушать не хотелось. Да и не до женских разговоров стало ушам Кирпичникова, когда два любопытных карапуза, подобравшись поближе, начали дергать за них что есть силы.
Прошло еще некоторое время. Поварихи закончили свою работу и разошлись, выключив свет. Музыка за стенкой умолкла. Потом свет зажегся снова и Кирпичников увидел на кухне голую девицу, поедавшую куски мяса прямо со сковородки. Это была одна из тех, что раздевались на сцене для публики. Краслена она игнорировала напрочь: безо всякого смущения не только показала все, что можно, но и облизала при нем пальцы.
В третий раз свет включился минут через двадцать после ухода танцовщицы. Несколько мужчин — одни в форме официантов, другие в щегольских полосатых костюмах — возвышались над Красленом, с интересом его разглядывая.
— И чем же ты так навредил этим коммунистам? — спросил самый толстый, самый лощеный из них, обменявшись с родственниками (а прочие, несомненно, были его родней, судя по внешнему сходству) несколькими фразами на родном языке.
Кляп изо рта Краслена не вытащили, так что вопрос, видимо, был риторическим.
— Так сколько, вы говорите, Свинстон пообещал за него?
— Пять тысяч шиллингов, папа, — ответил один из парней.
— Пять тысяч?! И Вы взялись за это дело, даже не поторговавшись?! Олухи! Канальи! Вы себя не уважаете!!! — взревел толстяк. — Пять тысяч… Ха! Ха-ха!
— Можно попросить больше, ведь этот тип у нас, и он нужен Свинстону, — вставил один из официантов.
— Пригрозить, что убьём, если Свинстон не даст шесть… семь… десять! — добавил другой.
— Давайте будем отрезать ему по пальцу каждый день, — сказал еще один.
Краслен сидел ни жив, ни мертв. Даже затекшие руки и ноги стали казаться ему мелочью.
— У тебя, Луиджи, вечно одни пальцы на уме! — сказал папаша. –
Это пошло и давно вышло из моды! Тьфу! Пять тысяч… Олухи… Болваны!!!
— Если хорошо все объяснить этому Свинстону…
— … клянемся, он даст больше!!!
— К черту вашего Свинстона! — заявил главный. — Свинстон захотел его поймать, потому что он враг коммунистов. Ну, а мы дадим ему понять, что семейство Казати достойно большего, чем жалкие пять тысяч шиллингов! И этот Свинстон будет кусать локти, ясно вам?! Пять тысяч, матерь Божья… Мы продадим этого парня коммунистам, раз они так его ищут! Наверняка у них найдется для нас лучшее вознаграждение!
Довольный своей мыслью, папаша оглядел банду и добавил к сказанному несколько непонятных Краслену фраз.
— А кормить его надо? — спросил по-ангеликански один из младших гангстеров.
— Нет, конечно! — фыркнул главный. — Зачем переводить добро на этого типа? День протянет и так, а дальше коммунисты все равно его убьют.
— Можно я его тогда кастрирую, папа? — спросил самый худенький, плюгавенький официантик. — Давно не практиковался. Ему же все равно уже не понадобится…
— Нет!
— Но…
— Нет, я сказал! Что за дурная привычка спорить со старшими?! Ладно, посмотрели на него и хватит, марш отсюда, у нас еще есть дело!
Гангстеры поспешили убраться с кухни. Оставшись последним, папаша еще раз довольно взглянул на Краслена, потом открыл дверь холодильного шкафа и сказал чему-то там, внутри:
— Ну что, Винченцо? Как тебе? Не сладко? А ведь я предупреждал!
***
Ночь, в течение которой Краслена охраняли два чернявых подростка, без конца игравших в карты и ругавшихся на своем родном языке, прошла в размышлениях. Кирпичников думал о смерти. Размышлял, продолжится ли борьба классов на том свете, или загробный пролетариат уже одержал победу, и поэтому подвигов там, как и здесь, совершить не удастся? А может быть, сознание после смерти распадается — и все, и пустота, небытие? Так — не хотелось. Быть казненным в качестве предателя, бесславно и нелепо, не хотелось