В кадрили имел он обыкновение опережать меня, когда кавалеры меняли — дам, и перехватывать мою, делая затем круг с Мелани. Он это считал преостроумной шуткой, и я несколько раз спустил ему. Но однажды, едва он собрался проделать то же самое, схватил его за руку и изо всей силы отпихнул, хотя был он уже студент, а я всего-навсего синтаксист.[78]
Героический этот поступок не только мне доставил удовлетворение, но и Мелани. В тот вечер мы танцевали до девяти, я всё время с Мелани, Лоранд — с её матерью.
Когда общество разошлось, мы с Лорандом спустились к нему в комнату на первом этаже. Пепи увязался с нами.
«Ну, сейчас в драку полезет, — подумал я. — Отколочу его!»
Но вместо этого он стал надо мной насмехаться.
— Представь, — сообщил он Лоранду, растягиваясь на его постели, — мальчик меня ревнует.
Брат тоже засмеялся.
И правда, смех один: ребёнок, ревнующий к ребёнку.
Я, однако, пылал не одной лишь ревностью, но рыцарскими чувствами. И уже успел вычитать из романов, как полагалось отвечать на подобные насмешки. И сказал:
— Сударь, запрещаю вам порочить имя этой дамы.
Они принялись смеяться ещё пуще.
— Нет, ей-богу, он мне по сердцу, этот Деже, — заметил Пепи. — Доставит он ещё тебе хлопот, Лоранд. Настоящим Отелло заделается, как за трубку возьмётся, вот увидишь.
Болезненный укол для моего самолюбия. Я ведь не сподобился ещё вкусить той божественной амброзии, коя мальчика делает мужем. Разделительным знаком меж детством и зрелым возрастом служит, как известно, курительная трубка. Лишь тот, кто уже держал чубук в зубах, может считаться мужчиной. На этот счёт меня дразнивали не раз.
Надо было, следовательно, показать себя.
На столе у брата стояла табачница с турецким табаком. Я подошёл, набил вместо ответа трубку, разжёг и стал раскуривать.
— Но-но, не крепок ли для тебя, мой мальчик, этот табачок? — издевался Пепи. — Лоранд, отбери у него трубку, смотри, как он побледнел, сейчас ему дурно сделается.
Но я нарочно продолжал потягивать трубку. Дым дурманил голову, щипал язык, однако я не выпускал трубки из зубов, пока не докурил.
Это было первое и последнее моё курение.
— Воды хоть выпей, — сказал Лоранд.
— Не хочу.
— Ну так ступай домой, а то стемнеет.
— Я темноты не боюсь.
Однако чувствовал я себя словно слегка опьяневшим.
— Аппетит-то не пропал? — подтрунивал Пепи.
— Осталось достаточно, чтобы такого вот гусарика пряничного съесть, вроде тебя.
— Гусарика пряничного! — покатился со смеха Лоранд. — Ну, тут он тебя поддел.
Гордое сознание, что я рассмешил брата, совсем меня приободрило.
Пепи же, напротив, посерьёзнел.
— Эх, старина! (Так называл он меня в серьёзном разговоре, обычно же я для него был «мальчик».) Тебе-то меня нечего бояться! Вот вздумай бы Лоранд меня приревновать… Мы, знаешь ли, охотники до готовенького. Не за девочкой твоей приударяем, а за маменькой. Уж коли этот старикан с крашеными усами, советник твой в парике, не ревнует нас к ней, тебе-то чего!
Я думал, что Лоранд хоть смажет его по красивеньким губам эту некрасивую клевету.
Но тот буркнул только полуукоризненно:
— Послушай! Перед ребёнком…
— Да, Деже, дружок, скажу я тебе, — не дал Пепи себя осадить, — пускай твоя Мелани замуж сначала выйдет, и ты куда больше преуспеешь у неё.
Тут я уж повернулся и пошёл.
Цинизм такого рода был мне совершенно чужд.
Не просто физическая, а душевная тошнота меня охватила.
Безмерно тяжко было думать, что Лоранд ухаживает за замужней женщиной. Этому не мог он научиться в кругу, где рос, там он такого не видел. У нас в городе был разве что один подобный случай, раз за сто лет, который поминался как скандал беспримерный, и то тайком, шёпотом, чтобы не смутить невинные души. И ни женщина та, ни мужчина не остались больше в городе, от них иначе просто отвернулись бы.
И Лоранд, когда я выложил ему это, в такое смущение пришёл! Он не сердился, не отпирался. О, как тяжко мне было даже помыслить о таком!
Кое-как доплёлся я до дому. Наружная дверь была уже заперта, пришлось идти кругом, через пекарню. Хотел я проникнуть в неё бесшумно, не выдавая колокольчиком своего присутствия, но папенька Фромм уже поджидал меня в дверях.
Злой-презлой, заступил он мне дорогу.
— Discipulus negligens![79] Знаешь ты, quota hora?[80] Decem.[81] Шляться невесть где после девяти каждый вечер — hoc non pergit. Scio, scio,[82] что ты там будешь говорить, у советника, мол, был, это мне unum et idem.[83] Ты дома обязан быть и уроки учить. Второй вон азинус день целый долбит там, наверху, вот сколько задано, а ты даже в книжки не заглядывал, ещё бóльшим азинусом хочешь быть? Заявляю тебе semel propter semper:[84] хватит с меня этого карнавала! Хватит на танцы бегать! Ещё раз вовремя не придёшь, ego tibi musicabo![85] А сейчас pergos.[86] Dixi![87]
Старый Мартон, двигавший взад-вперёд волосами во время этой заслуженной нотации, пошёл впереди меня со свечой по тёмному коридору, попрощавшись со мной куплетцем:
Hab i ti gszagt,Komm um halber acht?Und du kummst mir jetzt um halbe nájni:Jetzt is der Vater z’haus, kannst nitter ájni![88]
И ещё крикнул мне вдогонку:
— Прозит,[89] герр вице-губернатор!.
Не было духу сердиться на него. Настолько униженным чувствовал я себя, недостойным даже поссориться.
Генрих и в самом деле сидел наверху и «долбил» уже много часов. Свидетельством тому была свеча, догоревшая почти до основания.
— Сервус,[90] Деже, — дружелюбно встретил он меня. — Поздно ты. А на завтра жутко много задано, изрядный «labor» накопился. Свои-то уроки я сделал, но ты не шёл, я и подумал, дай-ка за него письменный «labor» приготовлю, а то не успеет. Посмотри, всё ли правильно?
Я был совершенно уничтожен.
Как! Этот тупоголовый парень, на которого я всегда посматривал свысока, с чьими уроками справлялся играючи, за меня их теперь делает! Он, который раньше и своих-то осилить не мог, сколько ни корпел! До чего же я докатился!
— А тебя приятный сюрприз ждёт, — добавил Генрих, достав что-то из стола и прикрывая от меня рукой. — Угадай, что?
— А, не всё ли равно.
Настроение у меня было прескверное, хотелось только лечь поскорей.
— Как это «всё равно»? От Фанни письмо. В нём приписка для тебя по-венгерски, про маменьку твою.
При этом слове вся моя сонливость прошла.
— Покажи-ка! Дай прочесть.