3150 метров — наше второе большое погружение возле Понцы в 1953 году.
4050 метров — Вильм и Уо на французском батискафе с нашей первой гондолой.
5500 метров — погружение с Рехницером два месяца назад.
7 тысяч метров — погружение с Уолшем две недели назад.
…Мы продолжали идти вниз. Шесть тысяч метров — средняя отметка дна глубоководных впадин Тихого океана. Мы опускались теперь в распахнутую бездну Марианского желоба, уходящую к центру Земли. Большие глубины — от 6 тысяч до 11 тысяч метров — представляют особый интерес: они занимают всего один процент общей площади морского дна, остальные 99 процентов не превышают 6 тысяч метров. Очевидно, в будущем большинство батискафов будут строиться с расчетом на изучение именно этих небольших глубин. Подводным исследователям с лихвой хватит работы на девяноста девяти процентах морского дна!
Миновав отметку семь тысяч метров — рубеж, который мы недавно покорили с Уолшем, — «Триест» в четвертый раз за свою историю входил в абсолютно неведомые воды, куда до сих пор не заглядывал человек. Так было в 1953, потом в 1959 и дважды в 1960 году; совсем неплохо для аппарата, слывшего поначалу в глазах скептиков пустой безделицей…
11.24. Слышно, как «Уэнденк» и «Льюис» переговариваются между собой по акустическому телефону. В будущем, когда подводные лодки станут прослушивать море с семи-восьмикилометровой глубины, морякам придется держать язык за зубами! Уолш нажал на кнопку вызова. Я удивился. Уолш немного смущенно объяснил мне, что договорился с поверхностью об обмене условными сигналами: четное число вызовов означает, что все в порядке, нечетное — что дела плохи, пять звонков — сигнал бедствия.
Бедствия? Какого бедствия? И если даже так, кого звать? — мог бы спросить я, но промолчал.
Уолш дважды нажал на кнопку. Лишь бы какой-нибудь дельфин не перехватил сигнал по дороге. Те, наверху, решат тогда, что «дела плохи», и уйдут без нас на Гуам! Представляю себе, как мы явимся обратно, а на море ни души — хоть кричи караул. Добровольные жертвы погружения!
11.30, 8250 метров. Все идет по расписанию. Я сбросил уже шесть тонн балласта, чтобы поддержать график спуска. Теперешнюю скорость 60 сантиметров в секунду придется держать до девяти тысяч метров. Бросаю взгляд на иллюминатор: мимо несется поток ледяной воды. Интересно, какие мысли сейчас у моего напарника… Порой проносится блеклая искорка планктона, но в общем море пустынно, до удивления пустынно.
11.44, 8880 метров. Если бы мы поднимались, то прошли бы вершину Эвереста. Вода приобрела кристальную прозрачность. Никакого подводного снега, ни единого зернышка планктона. Свет центральной фары уходит далеко-далеко вниз, луч рассеивается в прозрачной воде.
Под нами еще двухкилометровая толща, если только течением «Триест» не отнесло в сторону. В этом случае дно должно вот-вот появиться. Понемногу сбрасываю балласт то с кормы, то с носа.
За падающими дробинками можно следить многими способами — смотреть в иллюминатор, слушать в гидрофон, читать по шкале гальванометра, следить за отклонением стрелки, а в отдельных случаях «записывать» железный дождь на эхограмме.
Полдень, 9300 метров. Первая робкая попытка нащупать дно эхолотом. К счастью, ничего. Дно, значит, глубже 200 метров. «Триест» продолжает спокойно опускаться со скоростью 30 сантиметров в секунду.
Ничего нового, все происходит как при обычном, ничем не выдающемся погружении. У батискафа оставался солидный резерв. Поплавок благодаря своей системе сжатия бензина в принципе мог выдержать любое давление. Количество балласта позволяло опуститься гораздо глубже дна впадины Челленджер, а затем подняться на поверхность: я не израсходовал и половины начального запаса. А кислород? Его оставалось не более чем на сутки; столько же было и щелочи. Одним словом, можно было понырять всласть!
Для меня «Триест» был не просто изделием из стали, пластмассы, бензина и медной проволоки. Я смотрел на него почти как на живое существо, которое привыкло ко мне и работало не за страх, а за совесть. В нескольких метрах надо мной тонны воды заходили внутрь поплавка и со страшной силой сжимали бензин; глядя на подрагивание стрелок приборов, я чувствовал, как вода словно вливается в меня…
Телефон молчал. Должно быть, «Уэнденк» слишком отклонился от нашей вертикали.
Последний этап проходим черепашьим шагом; тишину нарушает лишь шипение кислородного прибора. Мы с Уолшем по очереди включаем эхолот. Нет ничего, пока ничего. Но это в порядке вещей: мы рассчитывали нащупать дно еще через 1000 метров, не раньше. Я все же проверил чувствительность эхолота: несколько килограммов сброшенной дроби вычертили на эхограмме четкую полосу. Пока все шло нормально, можно было спускаться дальше.
Теперь, когда мы достигли без малого десятикилометровой глубины и готовились сесть на дно, надо было принимать меры предосторожности. Дитц, сейчас ожидавший на борту «Льюиса», предупреждал, что дно этого желоба, возможно, отличается от других. Была вероятность, что здесь нет дна в обычном его понимании — в такой глубокой котловине оно может состоять из зыбкого неощутимого слоя, целой зоны взвешенных осадков, куда зароется батискаф. Таким образом, мы окажемся «в» дне, а не «на» дне. Как сообщалось в печати, советские ученые с «Витязя» многократно пытались сфотографировать дно на такой глубине.
Но по-видимому, фотоаппарат погружался в кашеобразную массу дна.
Английское судно «Челленджер-2» в 1951 году взяло пробу грунта недалеко от того места, где мы должны приземлиться, — это был диатомовый ил из остатков тропической диатомеи. Данные микроскопические водоросли живут в поверхностных водах, а после смерти их оболочки тихим дождем сыплются на дно. Подобного рода отложения напоминают тончайший песок и должны составить довольно твердую поверхность. «Триест» мог безбоязненно приземляться.
12.26, 9900 метров. Сильный толчок заставляет нас подскочить. Батискаф тряхнуло так, словно началось землетрясение. Уолш поднял на меня глаза. В его взоре появилось беспокойство, больше он ничем не выдал своего состояния.
— Коснулись дна?
— Не думаю, — ответил я. — Посадка должна пройти очень мягко, незаметно.
Секунду мы ждали, замерев. Что будет дальше? Отчего нас тряхнуло? Откуда донесся глухой шум? Столкнулись с крупным морским животным? Ну это уж слишком! Мы и так спускались крайне медленно, снижать дальше скорость не имело смысла. Я проверил устойчивость — все было в порядке. Прислушались — вокруг тишина. Откуда же взрыв? Звук был не похож на те, что мы слышали во время предыдущего погружения. Ладно, объяснение можно поискать позже; нет никаких причин прерывать погружение.
Стрелки манометров продолжают вращаться: уже больше тысячи атмосфер! Давление свыше 100 килограммов на каждый из 150 тысяч квадратных сантиметров гондолы.
Пройдено 10 тысяч метров, а мы все продолжаем медленно, неотвратимо опускаться: 30 сантиметров в секунду, 18 метров в минуту. Вода на удивление прозрачна. Пускаем на разведку ультразвуковые импульсы, но бездна все еще не посылает ответного эха.
1100 атмосфер. Фары порой заставляют вспыхивать море, лучи рассеиваются в прозрачной воде… Дна все нет. Эхолот работает без передышки. Уолш неотрывно смотрит на бумажную ленту, я перевожу взгляд с ленты на иллюминатор.
При такой скорости, даже если эхолот не «заметит» дна, я смогу остановить аппарат прежде, чем мы войдем в ил. Впрочем, и это не страшно, — разве что взмутим осадки и не увидим дно в первозданном виде.
12.56. Наконец-то на эхограмме появляется тонюсенькая черточка: дно! На секунду закрадывается сомнение — дно ли? Может, это вторичное эхо, акустический «паразит», шутка бездны, решившей оставить нас в дураках? Нет, действительно в 80 метрах под нами дно.
Держа наготове кнопку сбрасывания балласта, идем на посадку. Уолш считывает с эхолота высоту:
— 65 метров, слабое эхо, 60, 45… Вот теперь четкая линия.
Линия эхограммы говорила о многом. Во-первых, теперь мы видели собственными глазами, что дно существует. Во-вторых, оно ничем не отличалось от площадок, на какие я опускался больше шестидесяти раз. Эхолот показывал, что осадки мягкие и напоминают поднятые «Челленджером». Наконец, я видел, что дно плоское, а значит, мы садились именно на дно котловины, а не на один из боковых выступов!
13 часов. Появился смутный отблеск, какой выступает на фотографии в ванночке с проявителем. Это дно. Мимо иллюминатора проплывает существо сантиметра два-три длиной: красная креветка сочла своим долгом поздравить нас с прибытием.
10 метров, 8, 5… Теперь дно видно совсем четко, фотография проявилась. Вижу широкое светлое пятно от фар внизу прямо под нами. «Триест» продолжает опускаться, скорость — несколько сантиметров в секунду, не больше. Круг внизу сужается по мере приближения.