Читать интересную книгу Реквием по Жилю де Рэ - Жорж Бордонов

— Могли ли вы отказаться?

— Мы все могли бы отказаться!

Николь не может больше сдерживать стонов.

— Еще неделя прошла благополучно. Жиль взял его в слуги, поручив уборку своей комнаты. Он относился к Жану дружелюбно, а нам прислал буханку белого хлеба из тончайшей муки. Жан сказал нам: «В конце концов моим хозяином, как мне кажется, будет Спадин. Он просил меня жить с ним в одном доме».

— А я ободрила его тогда, я, его мать! Я сказала ему, что все будет хорошо, чтобы он соглашался. В тот день мы видели его в последний раз. И он три раза возвращался поцеловать нас…

— Потом, — мрачно продолжает Убер, — я нашел Спадина и спросил его, где мой сын. Он и слушать меня не хотел. С кем бы из слуг Жиля я ни разговаривал, они все валили на Спадина… Теперь я знаю, что на самом деле сделали с Жаном. Его использовали, как и остальных. Мерзавцы наслаждались его телом, а потом убили, разрезали на куски. Когда мы расспрашивали Анрие и Пуатвинца, наш мальчик уже гнил в земле. Это был самый красивый паренек из квартала Сен-Леонар. Сколько мы пролили слез…

— Моего сына украл Пуатвинец, — включается Перонна Лоэссар. — Ему было всего десять лет. Он тоже был самым красивым ребенком Рош-Бернара и учился так же хорошо, как и ваш, Жан Убер. Теперь они вместе в раю…

Лицо Перонны желто, высушено горем, на голове ее черный капюшон. Говоря, она сжимает ладони, ее натруженные руки изборождены выступающими венами, похожими на корни старого дерева. Слова слетают с бескровных губ, слезы ползут по исхудавшим щекам, некогда полным и румяным, С потерей сына жизнь ее потеряла всякий смысл.

— Монсеньор де Рэ прибыл из Ванн, где наш герцог держит свой двор. Он остановился в Рош-Бернаре у трактирщика Жана Колина. Пуатвинец высмотрел моего мальчика и стал упрашивать меня отдать его в пажи. Он убеждал меня, что сын продолжит ученье и «его ждет много благ». Я была бедной, а он обещал мне купить платье за сто су. Правда, вместо пяти обещанных ливров я получила всего четыре. На следующий день я увидела своего сына садящим верхом на лошади между монсеньером и Пуату, у него был очень серьезный вид. Тогда меня охватило странное предчувствие. Я приблизилась к монсеньору Жилю. Сказала ему, что я — вдова и что они забирают моего единственного ребенка, мое утешение, мое будущее. Я умоляла его беречь моего мальчика, хорошо с ним обращаться, чтобы он вернулся ко мне крепким мужчиной. Он не соблаговолил мне ответить. Вместо этого он повернулся к своему товарищу, этому негодяю Пуатвинцу, и тихо сказал: «Ребенок действительно прекрасен, как ангел. Хороший выбор». И больше я не имела известий о нем. Я боялась думать о том, что с ним могло произойти…

— А моего сына звали Гийомом, — сказал Лебарбье. — Он любил пирожные и ел их не в меру много. Из-за этого ему трудно давалось ремесло кондитера, и я отдал его в ученичество к портному мадам де Рэ и других домашних монсеньера. Он жил прямо напротив замка Машкуль. Когда работы было много, они часто оставались работать прямо в замке. Однажды портной вернулся без Гийома. Он сказал, что мой сын отказался от портняжничества и согласился на место лакея. С того дня он больше не появлялся. Это было в Сен-Барнабэ в этом году…

— В сентябре было два года, как исчез мой мальчик, — говорит Перонна.

— А когда начинались расспросы, нам всегда отвечали, что ребенок где-то в других краях: в Тиффоже, Машкуле, Сент-Этьенне, в зависимости от случая.

— Или что он упал с моста в Луару.

— Или что он сбежал после мелкого воровства из страха быть наказанным.

— Эти злодеи были на службе у дьявола.

— Особенно Жиль, особенно он!

— Что мы должны думать о его слезах на процессе?

— Что он просит у нас прощения?

— Эх, женщины, — проворчал старец с бородой мага, который до сего момента не проронил ни звука. — Для меня правосудие уже свершилось. Когда дьявол выходит из человека, тот остается лицом к лицу со своими преступлениями. Мужество покидает его, вес содеянного прижимает к земле, а душу раздирают угрызения совести. Человек ползает на коленях и льет слезы, в точности как Жиль.

— Неужели ты думаешь, что мы сможем простить его? Жалел ли он когда-нибудь нас?

— Если вы сжалитесь над ним, Бог вспомнит об этом в минуту вашей смерти. Уж это я знаю наверняка, собратья: если мы придем на процесс с мягким сердцем, мы много выиграем в Его глазах.

— Тебе легко быть добреньким, у тебя ведь никого не украли.

— Я потерял внука, свою радость и надежду, так же, как и вы.

— Будешь ли ты молиться за это чудовище?

— Буду, потому что он более чем мы несчастен.

— А нам бы только поскорее увидеть, как он будет дергаться на конце веревки. А потом его изжарят!

— Он заставил нас страдать. Слезы затопили наши дома. Его сообщники обманывали нас. Но когда мы предстанем перед Иисусом, покажем ему свои мозолистые руки, свои морщинистые лица, он отпустит к нам прекрасных ангелочков, в которых превратились наши дети. А что будет с Жилем, когда он увидит их?

— Старик, в твоем сердце не осталось ненависти. Ты чище нас…

Мастер Фома:

Он остановился на мгновение перед окном. Окинул взглядом ручей из звезд, протянувшийся над крышами, луну, положившую на фасады домов длинные тени, мостовую, серебрящуюся, точно водяная гладь. Он видел кошку, осторожно скользнувшую по улице, и одинокое облако, которое тихо плыло в неведомые миры.

— Что ж, — говорит он. — Завтра надо ждать хорошей погоды.

Он поворачивается к Рауле и встречает его улыбку.

— Я отгадал твои мысли, насмешник! В одном ты прав. Художник во мне, вопреки всей этой трагедии, радуется случаю поприсутствовать на небывалом спектакле…

— Простите мою иронию, мэтр. Она вызвана не чем иным, как искренним сочувствием. А также мою настойчивость: если вы хотите быть завтра свежим и бодрым, отправьте себя в постель.

— Я должен докончить рассказ. Мне так мало осталось сказать! Мне хочется, чтобы до казни ты узнал о Жиле еще кое-что… Ты поймешь лучше, я уверен, его подноготную. Так вот, я все чаще слышал нехорошие сплетни о нем, пока не встревожился всерьез. Мне много приходилось путешествовать, и либо мое скромное положение, либо открытый нрав располагали крестьян, хозяек, словом, бедноту к тому, чтобы обращаться ко мне за сочувствием… Потом я встречался с Жилем — несмотря на свое бедственное положение, он продолжал рождать огромное количество идеи! — и всякий раз невольно упоминал про жалобы крестьян. Он хмурился и отвечал: «Не впутывайтесь в эти дела, мастер Фома. Это все пустяки. Мои друзья и вправду вербуют себе много пажей, но разве они не имеют права быть придирчивыми? Много ли беды в том, что мы отрываем крестьянских парней от коровьего вымени? Потом они уходят от нас на все четыре стороны…» Я хотел верить, что слухи сильно преувеличены. Но однажды в Машкуле, где я завершал работу, с которой меня очень торопил Жиль, меня потянуло заглянуть в комнату, к которой запрещено было подходить. Хике де Бремон валялся перед ней, пьяный до потери сознания. Я постучал. Они подумали, что это Хике, и Сийе отпер дверь. Передо мной мелькнула страшная картина: Жиль с перекошенным лицом, штаны его были спущены, Анрие и Пуатвинец, голые ягодицы подростка, воющего от боли, разбрызганная на плитках пола кровь… В тот же момент кинжал вонзился мне в грудь. Жиль закричал: «Не смей, Сийе! Оставь его!» Он бросился ко мне и склонился, как был, надо мной. Затем меня перенесли в другую комнату и перевязали. Когда я стал поправляться, он пришел ко мне и встал у изголовья. У него был вид виноватого ребенка. Он долго стоял так, не смея заговорить, глаза его постепенно наполнились слезами. Он взял мою руку, влажную от лихорадки, и поцеловал ее. Затем сказал: «Я прошу вашего прощения, мастер Фома… Да, я таков. Я ужасен… Почти каждый вечер я совершаю то, чему вы были свидетелем. Это черная сторона моей натуры… Вы такой чистый, Фома, вы созданы для того, чтобы доставлять радость другим. Те картины, которые вы написали для меня, заслуживают большой награды. Ведь вы создавали их… из любви ко мне?» Я ответил: «Да, я любил вас всем сердцем! Но теперь… Теперь я не знаю, что думать о вас. Я хочу поскорее уйти отсюда…» Он не пытался удержать меня. Он щедро расплатился со мной и заставил поклясться, что никто не узнает о том, в чем я его уличил.

— И вы его не разоблачили! Мэтр, я не узнаю вас. Ваша клятва не имела значения, ведь ее вырвали у вас силой.

— Каждый раз, когда я открывал рот, чтобы рассказать обо всем, язык переставал меня слушаться.

— Из страха?

— Он спас мне жизнь, мог ли я после этого предать его? Вскоре я купил в Нанте лавку и стал продавцом миниатюр. Он ни разу не навестил меня.

— Но дети продолжали исчезать и умирать оскверненными!

— Подумай, Рауле, разве поверил бы мне монсеньор герцог, если бы я рассказал ему подобную историю? И потом, между мной и Жилем было так много хорошего; общей радости, долгих бесед. Он сделал для меня много доброго… Признаю, я проявил слабость. Но скажи, если бы я совершил преступление, ты разоблачил бы меня? У тебя хватило бы духу на это?