– Глебушка, – и тянет руки.
Чермный с места не двинулся, смотрел жадно в глаза сияющие, чуял ладони теплые, что коснулись его плеч нежно. Едва на ногах устоял, когда прижалась к его груди. А уж потом и сам обнял ведунью окаянную, обхватил ручищами. Стоял как хмельной, принимая силу Владину, и своей делился щедро. Не сдержался, прильнул губами к гладкому челу, приласкал ведуничку.
Она стояла, прикрыв глаза, улыбалась светло, а уж потом затрепыхалась в его руках, как пташка малая:
– Благо тебе, Глеб, – хотела уж метнуться от него, а он не пустил.
– Постой, Влада, погоди, – и тянет к себе.
– Пусти, ведь время уходит, пусти, – оттолкнула и побежала к бане, там уж обернулась и поклонилась поясно, а Глебу лишь осталось смотреть, как дверь закрылась за ней.
С кустов облетал цвет черемуховый, заметал снегом хмельным, душистым. И думки Чермного кружились цветками опадающими, хороводили. Знал Глеб, что не ему обрадовалась ведунья, а силе его, какую вытягивал оберег дурной. Но в своих руках держал горячее и теплое, своими устами целовал податливую Владу, потому и счастлив был. Лишиться такой отрады не хотел никак, а промеж того желал, чтобы и она, чудная ведунья из Загорянки, думала только о нём и ни о ком более.
Провздыхался, тряхнул головой, да и двинулся своим путём. Несло Глеба опричь богатых хором прямиком к подворью Нежаты Скора: тот вечор весть прислал, на разговор ждал. Шёл Чермный собирался с думками, унимал ревность яростную и сдюжил. Знал Волк Лютый, что многое та беседа решит, многому даст начало, а многому положит конец.
На широком крыльце богатой хоромины его уж поджидали: Нежата стоял прямехонько, держался за опояску богатейшую и глаз не опускал: во взоре и раздумье, и сторожкость.
– Здрав будь, Скор, – Глеб остановился поодаль от приступок, не желая смотреть снизу-вверх на княжьего брата.
– И ты будь здрав, Чермный. Долго идешь, – попенял.
– Долго зовешь, – и Глеб в долгу не остался.
Постояли малое время, пободались взорами, унялись уж тогда, когда на крыльцо вышла молодка на сносях:
– Батюшка Род, вот так диво… – охнула, прижала ладони к щекам. – Будто братья…
– В терем ступай, Любава, – Нежата бровь изогнул, прогнал жёнку любопытную и обернулся к гостю: – Пойдем, Глеб, не стоять же тут до конца дней.
А Глеб-то что? Не отказался. Через богатые сени шли важно, степенно, только вот думки у Чермного вовсе не урядные; все хотел треснуть мужа Владкиного по макушке, да позвать на бой мечный. И ведь понимал, что нелепие, но ярость не отпускала, схоронилась глубоко и оттуда поскуливала, как волчонок голодный.
– Садись, Чермный, в ногах правды нет, – Нежата указал Глебу на скамью широкую. – Здоров ли?
Глеб сел, плечи расправил и уготовился к пустословию. А как иначе? Разговор-то не из простых, а стало быть, юлить придется.
– Здоров, Скор, сам видишь. На своих двоих пришёл, руки целы, голова на шее, – ухмыльнулся. – Ты, вижу, тоже в силах.
Нежата уселся напротив, приосанился и смотрел, прищурившись:
– В силах, Глеб. Да и ты не бессильный. Слыхал я, что ватага у тебя крепкая, а сам ты в ратном деле славы стяжал. Только вот не по уряду ватагу свою держать. Сам знаешь, вече давно порешило воев только под князем водить, – и ответа ждал.
– Кому и дружина ватага.
– Ты об чем, не пойму я, – Нежата брови высоко возвёл, вроде как удивлялся.
– Так я тебе расскажу, Скор, – Глеб подался к нему, но головы не склонил, смотрел прямо в глаза. – Дружина – войско княжье, их дело оборонять и ворога наказывать. А ватажники кто? Сборище пёстрое, и промысел всяким бывает. Кто пугает, кто ворует, кто режет. Бывает, что и всё разом.
– Вон как, – Нежата пригладил косицу долгую на макушке. – Стало быть, этим и промышляет изверг Чермный? Ворует, да режет?
– Ты за руку меня не ловил, Скор. Войско свое не я ватагой назвал, а ты. Спросил бы меня допрежде, я бы обсказал. Да и не обо мне речь, Нежата.
– А об ком же? – Скор голову к плечу склонил, смотрел с интересом.
– А об том, кто пришел вырезать Усадскую весь.
– Так народ говорит, что ты и вырезал.
– А какой народ? В Усадах живых не осталось, – Глеб посуровел, брови свел к переносью. – Ты получше меня знаешь, что теперь всякий крепкий род своим войском разживается. Боятся, что лихие придут резать. Много воев под разными родами – много бед. Гляди, Нежата, полыхнёт по новоградским землям. Сосед на соседа пойдет, земли стяжать, силой меряться. За ними и ладожане встанут, и Плесков. Кровью все зальют и ничего от княжества не останется.
Скор молчал, гладил косицу долгую, раздумывал, а малое время спустя, молвил:
– А ты чего о Новограде печешься? На то князь есть с дружиной. Оборонят.
Глеб отвечать не стал, полез за опояску, вынул оттуда бляху княжьего дружинника и бросил на стол. Нежата взял медяшку, покрутил в пальцах:
– И что с того?
– А в Усадской веси взял с посечённого воя. Еще с десятка два у моих ратных на руках – в бою взяли. Вои князя задолго до меня Усады пришли грабить, правда, добришко растеряли, да и головы тоже не сберегли. С собой на Калинов мост прихватили людишек немало.
– С чего я тебе верить должен? Извергу без роду, без дома? – Нежата поднялся и смотрел грозно. – Слова твоего никто не послушает, род тебя плечами не подопрёт. Один ты, а супротив тебя все новоградское княжество.
– А кто тебе сказал, что я пришел словами кидаться? – Глеб и сам поднялся, встал напротив Нежаты и жёг взглядом злым. – Я князя в Усадах не видал, а вои его там были и резали. Тут размыслить надо, кто над кем голова. Если дружина князю не подвластна, то лихо. А если по его указу – еще горше.
– Ты зачем пришел? Чего хочешь?
– Правды жду не для себя, для рода Чермных. Пусть все узнают, что они смерти не сеют. Уйми брата и дружину его, инако