Читать интересную книгу Возмущение праха - Наль Подольский

Впрочем, поговорить с Полиной нынче было непросто. Она проводила в лаборатории по четырнадцать-пятнадцать часов в сутки, иногда оставалась даже там ночевать, причем работала с полной отдачей, — насколько я мог судиуь по отдельным намекам, они находились на пороге важных деяний. Наша взаимная сексуальная тяга была по-прежнему очень сильна, и, когда она поздним вечером приходила такая усталая, что отказывалась даже есть, мы лихорадочно стаскивали друг с друга одежду и интенсивно занимались любовью, после чего она мгновенно проваливалась в глубокий сон. Утром, если ей удавалось меня разбудить, повторялось то же самое, с той разницей, что она не засыпала, а вылетала из дома, последние пуговицы застегивая уже на ходу.

Потому следующим утром я был приятно удивлен, когда, услышав, что речь пойдет о Философе, она согласилась задержаться на пятнадцать минут и выпить со мной чашку кофе. Я уже привык ко всяким неожиданностям и все-таки был ошарашен ее реакцией на мой рассказ: она пришла в эйфорический восторг и даже, что для нее было совершенно не характерно, в состояние умиления.

— Спал на сундуке! Поразительно! — пропела она счастливым голосом и вдруг встревожилась: — Ты уверен? Это действительно так?

— Ты задаешь странные вопросы, — ответил я суховато, чтобы хоть немного привести ее в норму, — я все-таки профессионал.

— Да, да, извини, но это так замечательно! — не унималась она. — И сундук, и чай с бубликом!

Это начинало уже раздражать.

— Послушай, нельзя же так… по-детски реагировать. Я хотел бы поговорить с тобой на более взрослом уровне.

— Я понимаю, но не имею права с тобой говорить об этом. Ты просто не в курсе дела. Сегодня же перескажи Виктору… Кроту все это… нет, лучше составь записку, хорошо бы со ссылками на свидетелей.

30. КРОКОДИЛ

Никакими общественными перестройками судьбу человека улучшить нельзя: зло лежит гораздо глубже, зло в самой природе, в ее бессознательности, зло в самом рождении и связанной с ним неразрывно смерти.

Николай Федоров

— Свидетелей чего? Сундука и бубликов?

— Да, именно их. Это важно.

— Ничего не понимаю, — я старался говорить спокойно, решив не заводиться из-за глупостей, — ты просишь меня составить совершенно дурацкую записку и одновременно утверждаешь, что не имеешь права объяснить мне, при чем тут сундуки и бублики? Это похоже на издевательство.

— Нет, нет, ничего подобного. Я понимаю, тебе это кажется странным, но это очень важные детали. Ты сам увидишь, как это заинтересует всех остальных. Нам было известно, что он работал на скромной должности в библиотеке, но о… об остальном мы ничего не знали. И ты… ты тоже все очень скоро узнаешь… если, конечно, нас ждет успех.

Нас ждет успех — надо же… Обычно она не имела склонности выражаться высоким штилем. Видно, действительно у них там что-то наклевывается.

— Ладно, — проворчал я примирительно, — я составлю эту нелепую записку, хотя в жизни ничего похожего не писал.

— Вот и отлично, — заключила она рассеянно, споласкивая под краном наши кофейные чашки — какие-то женские инстинкты в ней все-таки сохранились.

Наскоро расчесав волосы и просмотрев содержимое своей сумки, она изобразила рукой прощальный жест и направилась к двери, но неожиданно остановилась, как бы в нерешительности.

— Я хочу тебе кое-что предложить… Только если я вмешиваюсь не в свое дело, ты сразу скажи, я не обижусь. Хорошо? — Она умолкла на вопросительной интонации, ожидая моего согласия.

— Валяй, — кивнул я.

— Первые сутки после рекомбинации я была исключительно твоим биологическим продолжением, настолько, что в любой момент, даже на расстоянии, знала твои мысли. Помнишь?

— Помню.

— В них часто фигурировал палец, — она подошла ко мне вплотную и коснулась моей левой руки, — тот самый, которого здесь не хватает… — Она опять замолчала.

— Ну и что?

— Я пришла к выводу, что потеря пальца, вернее, вся сумма обстоятельств, с ней связанная, породила в тебе определенный синдром, который обособился настолько, что это привело к расщеплению сознания.

Ничего себе… я всегда считал разговоры о синдромах и комплексах шарлатанством от психологии, лапшой на уши для невротиков, но сейчас она попала в самую точку.

— Ты хочешь сказать, этот самый вонючий синдром вылупился из меня, как цыпленок из яйца, прикинулся важной цацей и теперь мешает мне жить?.. Гм… похоже на правду.

— И еще я поняла… извини, но это важно… что недостающие фаланги… в каком-то виде существуют и находятся в твоем распоряжении.

Ну, это уж слишком… меня и так блевать тянет, когда я слышу о Пальце… не хватало еще это с ней обсуждать. Мне пришлось сделать усилие, чтобы не высказаться матом.

— Знаешь что… ты действительно лезешь не в свое дело. Ты опоздаешь в лабораторию. Гуд бай.

— Кто же любит зубных врачей, — она положила ладонь мне на лоб, и моя злость неожиданно улетучилась, — не может разум глаголати сладко… — Она улыбнулась: — Тебе нужно вырвать больной зуб, а ты пытаешься прогнать стоматолога.

— Ты меня достала. Ладно. Фаланги существуют, — я почувствовал, что сейчас сблюю, и заставил себя преодолеть спазмы, — но они… как бы сказать… ссохлись. — Мне пришлось зажать рот руками.

— Еще бы, — она с явным облегчением засмеялась вслух, — что же еще с ними могло случиться.

Мне вдруг тоже стало смешно, и, главное, приступ тошноты миновал.

— Я предлагаю тебе восстановить утраченный палец. Убеждена, что его реставрация должна привести к сильному ослаблению синдрома — возможно, к полной ликвидации — и к воссозданию базисного эго. Ты при этом практически ничем не рискуешь.

— Ты имеешь в виду… как ее… рекомбинацию? И мне придется лезть в эту… цилиндрическую штуку?

— Да, я имею в виду нашу методику.

— Соблазнительно… не буду кривить душой, дьявольски соблазнительно. Но меня вот что смущает…

— Знаю. Никто, кроме меня, не будет в этом участвовать. Я их поставлю в известность — такова этика наших отношений, и все. Будет лишь дистанционный контроль моего физиологического состояния, из кабинета Крота. Я не зря интересовалась недостающими фалангами — если бы их вовсе не было, потребовалась бы совместная донорская работа и, соответственно, ее координация. А так я справлюсь сама… И вообще учти на будущее: инкорпорация в Орден и сеансы посвящения проводятся только на основе сознательного и зрелого решения претендента, никакой нажим невозможен. То, что происходило при первом разговоре с тобой, — исключение, они были в растерянности.

— Гм… я не хотел бы еще раз стать исключением. Наверное, мне следует подумать. Впрочем, думай не думай… Считай, я согласен.

— Отлично, мы проделаем это через несколько дней, когда лаборатория будет не так загружена… и я тоже. Еще вопрос: хорошо бы, чтобы ты до сеанса изложил мне обстоятельства, при которых был утрачен палец, если это тебе не очень неприятно. Ты значительно облегчишь мою задачу, и вероятность успеха повысится — я сейчас говорю не о реставрации фаланг, она гарантирована, а о ликвидации синдрома. А теперь я уже действительно опаздываю и потому исчезаю.

Она упорхнула, а я остался далеко не в лучшем настроении.

Если это не очень неприятно… Неприятно… не то слово. За всю жизнь у меня не было более тошнотворной истории. Как ей об этом рассказывать? И самому-то в лом лишний раз вспоминать. Уже больше двух лет прошло, и пора бы все это забыть, а тут изволь ворошить дерьмо в памяти. И если рассказывать, начинать придется издалека, со студенческих лет, когда еще в Медицинском учился, иначе объяснить ничего не удастся. Тогда я был зубрилой, тихоней, в общем придурком, и за идиотскую серьезность мне прилепили кликуху «Доктор». Потом, уже на третьем курсе, я из-за девчонки попал в переплет, в котором проявил себя форменным недоноском. Тут и другие дела накатили, в них я тоже оказался никудыхой, и у меня случился грандиозный облом. Провалил сессию, послал учебу на хер и запил. Неизвестно, чем кончилось бы, да вовремя подвернулся Витька Барельеф, он-то и подбил меня поступать на юридический. Там я сразу почувствовал себя человеком, и началась моя психологическая реабилитация с баскетбола — молотил я у них будьте-нате. Тогда ко мне кликуха «Крокодил» и приклеилась. На науки я болт положил без малейшего для себя ущерба: в нашем Универе яйцеголовых — хоть пруд пруди, а хороший гвоздила — на вес золота. Про Медицинский постепенно вспоминать перестал, будто и вовсе не было. Жизнь неслась полным ходом: поездки по заграницам, матчи, от девчонок отбою не было — как-никак, первый молоток сборной. Я даже, по молодости, маленько суперменствовать начал. С такой репутацией — мол, мен крутой — и в Угро въехал. Там поначалу шел хорошо, к тому же старался, но потом отношения с начальником подпортились. Из-за пустяка, не сильно, но маленько подпортились. И вот однажды, на выезде, вышло так, что местное начальство обращается к моему начальнику: у них-де прокол, просят выручить, не задаром конечно. А нужен им, всего-то, надежный сопровождающий для приговоренного к исключительной мере наказания, по-простому — к расстрелу. Штука в том, что у осужденных, когда дело касается вышки, после приговора что-то на чердаке сдвигается, и они иногда ведут себя непредсказуемо, так что неопытные ребята запросто попадают впросак. Для нас это — работа несложная, но унизительная: негоже классному сыщику изображать вертухая. И начальник мгновенно назначает меня, даже не для того, чтобы достать, а больше с воспитательной целью. Вся бригада — в Питер, а я — в Кингисепп. Ну ладно, сели в воронок, поехали. Осужденный — хлюпик, хорек этакий, сидит сгорбившись, видно подводит итоги своей неудачной жизни. Ведет себя смирно, я ему и наручники снял, но, когда остановились у шлагбаума, вдруг давай всхлипывать, и просится наружу, подышать свежим воздухом. Я объясняю, что не положено, а он ревет в голос и царапает ногтями себе рожу. Брось, говорю, дело житейское, и вообще смертность везде стопроцентная, так что убиваться особенно нечего. А про себя думаю: ежели ты так плохо переносишь смертные приговоры, так зачем же, мудак, убил четверых сразу? Ну свою бабу с любовником зарубил топором — и хватит, отделался бы десяткой, а то и меньше, если грамотно настаивать на состоянии аффекта. Но детей-то зачем? Он же тут как завизжит и — к дверце. Стой, говорю, не дури, и сажаю его на скамейку — так он тут же мне в палец зубами вцепился, хрясь — и откусил. И тотчас же, сука, выплюнул на пол. Я даже успел подумать, что стук получился такой громкий из-за железного пола. Боль сильная, кровища течет, а этот говнюк визжит и опять за дверцу хватается, — я его первым делом вырубил ударом в солнечное сплетение и хотел еще врезать ему сапогом по гениталиям, все равно больше не понадобятся, как вдруг слышу голос: