Читать интересную книгу Возмущение праха - Наль Подольский

— Вы уверены, что не упустили ничего существенного из области ваших отношений со Щепинским? — спросил я задумчиво.

— Абсолютно уверен. — Он снисходительно улыбнулся.

— Может, покопаетесь все-таки в памяти? — настаивал я как бы просительно.

— Ну что вы, — его улыбка стала откровенно нахальной, — вы получили исчерпывающую информацию.

— Тогда почему же ты, падла, — прошипел я, быстро подойдя к нему и ткнув ему в нос пистолет, — молчишь о консилиумах? Или решил с нами поиграть в кошки-мышки?

Он сразу сгорбился, будто я ему взвалил на плечи рюкзак с кирпичами, но отвечал спокойно, с заранее обдуманной решимостью:

— Это служебная тайна. Об этом не могу ни слова.

Видно, его прилично там запугали, и без шоковой терапии не обойтись.

— От моей конторы служебные тайны бывают только у покойников. Не тяни время, мудак, не то заработаешь сердечный приступ.

— Он уже начался. Можно мне взять валидол?

— Обойдешься. Выкладывай все о консилиумах, а потом жри таблетки сколько влезет.

Он промолчал, скорбно поджав губы, но тяжело навалился на стол, и лицо его постепенно серело. Должно быть, ему и впрямь было плохо.

— Ладно, я передумал, бери свои колеса. Сегодня я добрый.

Открыв ящик стола, он нашел пробирку с валидолом, положил под язык таблетку и застыл, наблюдая за реакциями своего организма.

— Валидолом мне не отделаться. Нужна инъекция;

— Это твои проблемы. Не тяни время.

Валидол помог: он явно приходил в себя.

— А если я закричу? — спросил он тоскливо, глядя глазами бездомной собаки.

— Это будет последний крик в твоей жизни. И к тому же самый короткий, — объяснил я деловито, навинчивая глушитель на ствол пистолета.

Глушитель его убедил. На этот раз, похоже, он выложил все. Несколько раз Щепинский приглашал его в свою клинику на консилиумы, совершенно официальные, с протоколами, причем платил всем участникам по-царски. Обычно речь шла о диагнозах, иногда о методах лечения, и, в частности, больных переправляли в психушку именно по заключениям этих консилиумов) Особая подлость здесь была в том, что решения консилиумов, как и решения ученых советов, не могут оспариваться в судебном порядке. Были и другие консилиумы, где освидетельствованию подлежали какие-то важные, как он мерзко выразился, «высокозначительные» люди, причем фамилий пациентов он не знал — они всегда вписывались после подписания протоколов. Это надо было понимать так, что некие высокопоставленные пациенты, соглашаясь проходить у Щепинского процедуру рекомбинации или нечто подобное, не доверяли ему полностью и оговаривали, как им казалось, объективный контроль его действий.

— Когда был последний консилиум?

— Две недели назад.

— И о чем шла речь?

— Молодая женщина, очень красивая, наркоманка. Полная амнезия. Последствия передозировки наркотиков низкого качества.

Ах ты сволочь… это ведь о Полине…

— С чего вы взяли, что она наркоманка?

— Анализы крови, — пожал он плечами.

Значит, они ее еще и наркотиками накачали…

— Анализы крови, это несложно. Что с ней было на самом деле?

— Не знаю.

— А если подумать?

— Возможно, ее лечили, но безуспешно. — Он, как прилежный ученик за партой, положил руки перед собой на стол. — Он мне потом сказал, она ухитрилась сбежать, о чем мы составили специальный протокол и заявили в милицию.

Лечили… у них это называется «лечили»… Сама Полина ничего об этом не помнила, а Крот считал, что это была попытка адресного уничтожения информации в мозгу, но недоумевал, зачем им понадобилась именно Полина. Я знал, что ее подставила Кобыла — то ли из мести за пренебрежение ее ухаживаниями, то ли Полина действительно проникла в какие-то их секреты, ведь не зря же, в конце концов, она якшалась с этой идиоткой. И понятно, они не рискнули ее отправить в психушку — уже одна внешность привлекла бы слишком много внимания.

— Ты, сука позорная, — проворчал я, преодолевая искушение врезать рукоятью пистолета по его трясущимся жирным пальцам, — ты сечешь, что, если Щепинский завалится со своими делишками, он тебя отмазывать не станет? Пойдешь соучастником.

Он сидел неподвижно, глядя в пространство, и его морда опять начала сереть.

— Ладно, можешь теперь ширяться. Мало ли, вдруг еще раз понадобишься. Неглавное, гнида, — посоветовал я на прощание, — ты хоть изредка вспоминай клятву Гиппократа.

Рыжую я обнаружил спящей на больничной кушетке. Поскольку даже ей в такое время будить Петрушу вряд ли дозволялось, я не стал ее беспокоить и, примирившись с необходимостью провести здесь время до выезда через ворота первой служебной машины, то есть до семи утра, расположился за столиком Рыжей и погрузился в изучение тетради Философа.

28. ПРОКОПИЙ

Сей день, его же Господь чрез нас сотворит, будет произведен не мнимым движением Солнца, не действительным движением Земли, а совокупным действием сынов, возлюбивших Бога отцов и исполнившихся глубокого сострадания ко всем отшедшим.

Николай Федоров

Брошюра оказалась рукописным журналом, достойнейшим произведением домашней полиграфии, и я сразу же пришел к выводу, что она заслуживает внимательного изучения и подробного описания. На обложке значилось: «CRYPTOMNESIA. Литературно-философский альманах, № 3».

Вспоминая с натугой оставшиеся в голове со студенческих лет крохи латыни, я сообразил, что если mnesia значит — память, то cryptomnesia — скрытая память. Интересно, но непонятно…

Открывалась книжка, как и положено толстым журналам, романом. Действие происходило в Индии, и главный герой, задавшись целью постигнуть сущность религии вообще, проводил в качестве послушника, по году и более, поочередно при храмах различных религий и конфессий. Мне о нем в свое время много рассказывал Философ, и я сразу заподозрил, что он и есть автор романа, и, натыкаясь по мере чтения на характерные для него словечки и обороты речи, я уверился в правильности своей догадки. Того человека звали Рамакришна, так говорил мне Философ, но здесь он назвал его иначе, очевидно считая употребление подлинного имени неделикатным. Где кончались мысли Великого Учителя (так его именовали последователи) и где начинались идеи самого Философа, определить было трудно, во всяком случае Рамакришна в романе непринужденно произносил такие слова, как «инвариантность» и «ноосфера», хотя он, по словам того же Философа, не умел читать и его высказывания записывали обученные грамоте ученики. Насколько я мог понять основную мысль, конечной целью любой религиозной практики было полное растворение личности в Божестве, которое в романе называлось то Бог и Он, то Абсолют или Божество, и Оно. Бессмертие получали лишь немногие души, причем объяснялось это с помощью забавной аллегории — уж не знаю, придумал ли ее Великий Учитель или сам Философ. Души человеческие подобны змеям, парящим в воздухе и привязанным к Земле ниточками. Но Великая Владычица Душ (очередная, на этот раз женская, ипостась верховного Божества), играя со змеями, иногда отпускает какую-нибудь ниточку и позволяет одной из душ свободно лететь сквозь небесный простор. Мне показалось странным и даже обидным, что подобные вещи писал именно Философ — человек, как мне думалось, просветленный понятием о Божественной Троице. Самоочевидно и радостно, что бессмертные души наши суть молекулы в теле Господа и, пребывая в нем, сиречь в Доме Небесном, славят Творца, Дух его Животворящий и Спасителя. А по-индийски, по-восточному, выходило, что души человеческие — некий витамин или удобрение для ихнего безликого божества, и, стало быть, все человеки и все сущее — не что иное, как большая компостная яма для производства удобрений… Страшно, подумал я, человеку родиться на Востоке. Если верно, что каждый народ заслуживает своего правительства, то уж наверняка каждый народ заслуживает своего Бога.

Далее следовала пьеса, озаглавленная несколько витиевато: «Площадной квартет в одном действии для Рок-музыканта, Толпы и двух Громкоговорителей». Они вслух размышляли все вместе о будущем нашей планеты с позиций экологии, и я, не имея надлежащей подготовки для суждения о данной материи, пролистал пьесу, не вникая в подробности. Мне показалось любопытным, что перед большинством реплик в ремарках были оговорены паузы, от одной-двух до десяти секунд. Они, надо думать, имели целью обозначить степень основательности предваряемого высказывания; но будь такая пьеса поставлена на сцене, она скорее всего оказалась бы невыносимой для зрителя.

Затем шли стихи, после них — либретто балета на библейские темы, написанное также в стихах, и рецензия на некий богословский трактат, в реальности не существующий. Последнее обстоятельство с полным простодушием оговаривалось в сноске: поскольку, по убеждению автора, подобный трактат в ближайшее время неизбежно кем-нибудь будет написан, он заранее подготовил на него рецензию, и теперь публикует ее, не считая необходимым дожидаться появления самого трактата.