Девушки вскочили, Люда успела сказать:
- Это же соседский. Сами звери и из пса зверя...
Дальше не успела она договорить: черный бульдог, зарычал яростно и бросился на котенка.
- Стой! - крикнула Каня и прыгнула ему на перерез.
Встала на защиту своего чада Моня, но бульдог, размахнувшись здоровенной своей лапой отбросил ее в сторону.
Вот он уже над котенком навис, раскрыл пасть свою, вот-вот перекусит его, как мышонка. А котенок замер, с интересом в эту пасть смотрел; не знал он еще, что это такое и пасть, и клыки ему столь же интересны были, как и ручеек.
- Прочь! - бульдог уже смыкал челюсти, как налетела на него Каня, в сторону его оттолкнула и вместе с ним, по земле пробуждающейся покатилась.
Бульдог, рыча, вцепился Кане в плечо, тут же белая Канина кофточка кровью пропиталась; однако, она не закричала, только пыталась высвободится.
Подбежала Люда; схватив пса за шею пыталась оттянуть его в сторону бесполезно - пес, как пиявка железная, в Канино плечо вцепился, все глубже в нее, с урчанием глухим вгрызался - вот и до кости дошел, заскрипела кость под его клыками.
Каня, не смотря на невиданную ранее боль, не кричала, не стонала даже - губу прикусила и пыталась оттолкнуть от себя это черное чудище.
И тут раздался похожий на разорванный кусок, чего-то жесткого, холодного, в уши вгрызающийся окрик:
- Эй ты, б..! Ты, че пса завалила! Че, за шею его ухватила? Эй ты, че, не слышала?! Чертыхан, ко мне!
Чертыхан, тут же выпустил Канино плечо и поджавши хвост бросился к своему хозяину.
Говорят, что между псом и хозяином его часто бывает сходство. Так вот: эта парочка изумительно подходила друг другу. У хозяина было массивное, накаченное жиром и мускулами тело; было лицо обвислое от жира, красное плотное; свороченный набок, плоский нос, лысая башка, со старой, полу стертой татуировкой. И сам он не говорил слава, а как бы выкрикивал их:
- Ты че его за шею ухватила?! Я тебя спрашиваю - тебе кто давал право Чертыхана хватать! Встать, когда с тобой разговаривают.
Люда и не думала подниматься: она целовала в лоб побледневшую, до крови губу закусившую Каню - никто бы не оторвал ее от сестрички. Каня сама легонько отстранила ее, огляделась - вот он котенок - целый и невреМиший, вылизанный уже Маркизой, ползет к хозяюшке свой - почуял таки, что беда приключилась, вот уткнулся ей мокрым носиком своим в окровавленную руку, лизнул язычком своим; заурчал нежно, как маленькое облачко.
- Эй, че не поняли меня?! - нервным голосом кричал "бульдог".
Каня осторожно подхватила котенка; прошептала на ухо Люде:
- Помоги-ка мне подняться, я ему сейчас все скажу...
- Не надо, может. Уйдет сейчас.
- Да нет, пусть услышит всю правду про себя. Он, ведь, не привык к критике - этот последний из людей.
И вот Каня поднялась перед этим мешком мускул и жира - стройная, с пылающими чистым, ясным светом глазами, с пропитанной насквозь кровью, разодранной у плеча кофточкой.
"Бульдог" несколько отшатнулся.
- Слушай ты, последний из людей! Нет, ты даже не человек, не животное - ты просто мразь! Я не злюсь на пса твоего, мне жалко его! Это ты, развратник, воспитал его таким. Привыкший к злобе, ко всякому зверству привыкший, ты и пса своего воспитывал таким же! Побоями, голодом, травлей; ты воспитал такую же скотину трепещущую перед кем-то обладающим властью; рвущим, от бессилия, тех кто физически тебя слабее - такую же подлую скотину, как и ты! Ну, что - твой пес набросился на моего котенка; теперь ты, жирдяй, на меня набросишься! Давай-давай, вон аж побагровел весь! Клыки так и скрепят!
"Бульдог" засопел:
- Я тебя... Я тебя... Да знаешь ли ты... - тут он разразился страшной руганью, от которой сразу и птицы замолкли, и как-то грязно, душно на поляне стало. Вот он, все больше распыляясь, отвесил бульдогу своему страшной силы пинок так, что зверь отскочил в сторону, завывая по земле покатился. Большой "бульдог", сыпля матом скрылся за деревьями.
И вновь птицы запели, солнечный свет, в ручейках отражаясь, смыл злобу с полянки. Только теперь Каня позволила себе застонать негромко...
Люда, которая, кстати, училась на медсестру, осмотрела ее рану, приговаривая с жалостью и испугом:
- Разворотил то как... Сухожилия разодраны... Так, но вены не повреждены. Каненька, пойдем поскорее домой, надо рану твою обработать.
- Да, конечно... уххх... Ты меня за одну руку подхвати, ну а в другой я котеночка понесу. Иди-иди сюда, маленький... Уххх... Что, напугали тебя? Ну, ничего все обошлось - в следующий раз аккуратнее будем. Точно он тебя не повредил?
Котенок замурлыкал в ее теплой, мягкой ручке.
* * *
Накануне, в течении целого дня и большей части ночи он писал для НЕЕ поэму. Весь дом уже спал, а он все сидел и писал; голова раскалывалась от жара, от ударов сердечных, страшно хотелось спать, но он ходил в ванную, включал холодную воду, голову в нее опускал; вновь в комнату свою возвращался и писал - писал страницу за страницей, перечитывал написанное и повторял, когда совсем уж тягостно становилось: "Сегодня же покажу я ей эту, за один день написанную поэму. Ведь, только увидит ее - сразу все поймет... Не знаю, может в тех, давнишних стихах, не ясно было сказано, но тут уж ясно перед ней выражу чувства; здесь уж все она поймет и ответит, либо - "Да", либо - "Нет".
И вот утром, дрожащий от слабости, он едва смог подняться с кровати; бледные, с синяками под глазами, до института добрался - в напряженном, мучительном выжидании уселся за парту свою; не известно, как дотянул до последний лекции, но она так и не появилась...
Накануне, в воскресенье, когда он поэму начал писать, Каня сражалась с "бульдогом", а ночью, когда он в жару поэму писал, она прибывала в настоящем жару, и приглашенный доктор заявил, что Каню придется, возможно, отправить в больницу...
Ничего этого Миша не знал, так как и дозвонится Кане из-за дальности не мог, да и не пытался дозвонится - стеснялся; считал, что звонками своими только неприятно ей сделает. Но он, видя, что нет ее, погрузился в страшную депрессию, даже и лектор заметил это, спросил у Мише про самочувствие, предложил идти домой.
Миша остался до последнего звонка; он, все ожидал ее, смотрел в окно, молил страстно, неведомо у кого, чтобы появилась она, размышлял вспоминает ли она его, перечитывает ли его стихи, помнит ли те немногие слова, что он ей сказал (ничего существенного он ей, кстати, не говорил).
Так как все Мишины помыслы, воспоминания были, так или иначе, связанны с ней, то он и мыслил, что она много вспоминает, думает о нем; что он, несомненно, много для нее значит, но, возможно, есть и еще кто-то, неведомый ему.
Миша и представить себе не мог, что тот котенок, о котором и забыл он уже давно, занимает в ее чувствах несравненно большее место, нежели он. Не мог он представить, что она, в это время, лежа на кровати, поглаживала это маленькое, мурлыкающее облачко пепельно-серого цвета; что котенок для нее, как сыночек, как братик маленький. И, так как, всего Мишу переполняла любовь к ней, он и ограничил представления о чувствах ее подобными своим. Он и не мыслил, что она, может и не любить какого-то парня если не его, так, значит, неведомого третьего.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});