Они передохнули, пытаясь отдышаться. Рубен пришел в себя первым. Подняв фонарь Дэнни, он заиграл им в тенях, населявших колодец. Плотная завеса паутины, шорох паучьих лап, что-то неразличимое внизу. Он разодрал паучьи тенета концом фонаря. Нервничая, он снова направил луч в колодец. Потревоженные пауки сердито разбегались, посверкивая черными лапками. Кучка беспокойных теней. Отвесные стены из обожженного кирпича, в трещинах и пятнах. На дне еще одна куча костей, серых, рассыпавшихся в беспорядке. Древние кости, хрупкие кости, давным-давно очищенные от плоти острыми лапками снующих пауков. И над ними человеческий череп: клочья высохшей кожи еще прилипали к щекам, пряди длинных грязных волос протянулись поверх костей, как морские водоросли.
20
Пряди свалявшихся волос волнами, как фуги, пробегали в мозгу Рубена, повторяя раз за разом свое неприкрытое, спутанное послание из мира тлена. Он вздрогнул и отодвинулся от края колодца, Дэнни через несколько секунд присоединился к нему.
Это место было каменным кладбищем. Один Господь знал, сколько скелетов оно хранило и как долго они пролежали здесь. Куда бы они ни пошли, везде под ними лежали, скорчившись, безымянные мертвецы. Никаких имен не было написано на тяжелых плитах, покрывавших их останки, никакие даты не отмечали их рождение и не увековечивали их смерть.
Рубен добрался до края пола и посмотрел назад на эти колодцы с костями. Одно тревожило его больше всего остального: в том, чтобы хоронить покойников под каменными плитами, не было ничего необычного; без имен могилы оставляли редко, однако и подобные прецеденты были известны. Но зачем кому-то понадобилось закрывать могилы такими странными плитами, как эти, с большими сквозными дырами, как крышки ящичков, в которых дети относят своих ручных хомячков домой?
Сами того не замечая, они очутились у ступеней, наверху которых их ждала деревянная дверь. После их последнего опыта ни тот ни другой не испытывал особого желания посмотреть, что за ней кроется, но оба понимали, что, если и был более прямой путь наверх, чем назад по тоннелю, он мог лежать только за этой дверью. К тому же газ, хотя его концентрация и сильно упала, по-прежнему просачивался в зал.
Рубен поднялся вверх по ступеням, Дэнни остался внизу, освещая ему дорогу. Рубен опасливо коснулся простой металлической ручки, сжав зубы, заставил себя повернуть ее. Механизм заржавел, но не оказал серьезного сопротивления. Рубен уперся ногами в верхнюю ступеньку и изо всех сил потянул дверь на себя.
Дверь выгнулась поверху, потом разом подалась, открывшись наружу с мрачным скрежетом. В" ноздри Рубену ударил тяжелый запах давным-давно похороненного здесь воздуха. Запах был гнилой и затхлый, но при этом содержал едва уловимый намек на нечто неожиданное: богатый, многогранный аромат духов, который был на целые столетия заточен в глухом пространстве, поблекший, но еще сохранившийся, превратившийся в полупрозрачный, бледный призрак, темный, плывущий, жалкий.
Петли заклинило, и дверь застряла на полпути. Рубен обошел ее и посветил внутрь. Дверной проем был сверху донизу затянут сплошной простыней серой паутины. Рубен остановился в нерешительности, словно путина была более серьезным препятствием, чем дверь. Потом, почти свирепо, он разорвал ее от края до края. Паутина съежилась и повисла по бокам, не открыв его взору ничего, кроме глубокой черноты, в которую не проникал ни единый луч света. Что бы ни лежало по ту сторону двери, это был не солнечный свет, это была не свобода.
Рубен помолился про себя, чтобы это не оказался еще один склеп. То, что он увидел в следующий момент, исторгло слова божбы из его уст. Не ужас, не страх, а сон, из которого весь страх и ужас были иссечены, словно скальпелем хирурга, оставившим после себя тихий, безумный шелест, который выдавал присутствие кошмара, притаившегося в складках самого сна.
Дверь вела во вторую комнату, гораздо меньшую, чем первая, более мрачную, тяжелую, обычную комнату, которую годы сделали зловещей. Под низким потолком из гипса, скупо украшенного лепниной, темные, обитые дубовыми панелями стены проглатывали желтый свет фонаря Рубена. Пол был паркетный, кое-где покрытый персидскими коврами. Рубен заметил следы белого песка там, где с ним в последний раз скребли пол – практика, умершая в девятнадцатом веке. Туман паутины непристойно заколыхался в потоке воздуха, проникшего через распахнутую дверь, потом снова улегся широким покрывалом – серая, в саване пыли неподвижность, сковавшая комнату.
Пауки соткали паутину из времени – дикая, причудливая мозаика, в которой годы застревали, как пестрые мухи. Позади нее, полузадушенные тенями, позолоченные спины высоких книг в кожаных переплетах стояли парадом на полках из темного дерева. В дальнем углу, занимая его целиком, стоял в деревянной подставке глобус; его океаны высохли и поблекли, города пали, высокие башни были обрушены и сравнены с землей. Огромный паук, путешествуя по миру, шагал на ходулях своих лап по темному сердцу Африки, скрюченный и черный.
На задней стене вместо книг висели пыльные портреты мужчин в костюмах восемнадцатого – начала девятнадцатого столетия, затянутые паутиной, потрескавшиеся и кривые от долгого небрежения. Они злобно смотрели на Рубена; взгляд их полуприкрытых глаз был холодным и осуждающим. Каждый держал в руке какой-то предмет, похожий на жезл или скипетр, словно изображал короля или герцога. Но одежда их была темной и строгой, а суровые лица говорили не о неге и роскоши дворцов, а о жизни, посвященной более высоким целям.
Стена, на которой висели портреты, была разделена посередине лестничным пролетом в дюжину ступеней, которые вели наверх и кончались прямо у низкой деревянной двери. На этой двери красным был нарисован круг с лучами, падавшими вниз, – символ солнца, – а в центре круга Рубен смог прочесть еврейские буквы йод, хет, вау, хет -имя Бога Яхве. Под солнцем был изображен лев, он стоял, держа раскрытую книгу, на которой были начертаны латинские слова semper apertus:Всегда открытый.
В центре комнаты, обращенный к двери, стоял высокий деревянный письменный стол в фантастическом наряде из паутины, которая протянулась от его поверхности до самого пола, словно крепко его привязывая. Именно на этом столе и задержался прежде всего нервный взгляд Рубена. Или, говоря точнее, на том, что сидело за этим столом.
Это был мумифицированный труп мужчины, одетый в наряд, относившийся, как и наряды на портретах, к концу восемнадцатого – началу девятнадцатого века: поношенный квакерский казимировый сюртук поверх черного бархатного жилета, шарф из белого муслина и галстук, нанковые панталоны, застегивавшиеся на пуговицу сразу под коленом. Все уже порядком подгнившее, но пока еще не развалившееся. Простая одежда ученого или священника.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});