фиолетовые занавески окон пробивался жидкий свет. На входной двери висела небольшая табличка с надписью: «Крематорий».
Капо крематория никогда не улыбался. Он глядел на мир мрачными глазами, упрятанными в тень нависших бровей. Звали его Руди, друзья-уголовники – «грустным Руди».
– Стойте здесь и ждите! – распорядился он и ушел в крематорий.
Мы и не догадывались, что вечером 31 декабря лагерфюрер Зайдлер получил известие о том, что завтра в Гузен прибывает пополнение – 700 югославских партизан. Перед Зайдлером встала проблема: где разместить вновь прибывших? Лагерь был заполнен до предела, мест не было.
Зайдлер задумался, потом вызвал лагерного старосту, назначенного из числа уголовников, и распорядился:
– К завтрашнему утру надо освободить тридцать второй барак. Прибывает пополнение…
Староста бодро щелкнул каблуками и ответил:
– Так точно! Будет сделано!..
Они понимали друг друга с полуслова.
В тридцать втором бараке размещались инвалиды, иными словами – те, кто перенес «лечение» в лагерном лазарете. Теперь их ждала смерть… Командование лагеря исходило из простого расчета: инвалиды уже не могли приносить пользы, а югославы были солидным пополнением для армии заключенных, работавших в каменоломне.
Истребление инвалидов началось сразу же после отбоя, когда в бараках погас свет. Людям приказали раздеться догола и вытолкнули на улицу. Перед этим о каждом из несчастных «позаботились»: химическим карандашом вывели на груди личный номер.
На дворе стоял двенадцатиградусный мороз. Напрасно инвалиды пытались согреться, разогнать застывшую кровь, размахивая руками и подпрыгивая на месте. Мороз медленно, но верно делал свое дело. Вот в одном из уголков двора без стона, без звука опустился на промерзшую землю человек. Рядом присел на корточки другой…
После одиннадцати часов вечера двор барака был устлан трупами. Но некоторые умирать не хотели. Подобно призракам, они продолжали бродить между рядами окоченевших товарищей: одни – с помутневшими от ужаса глазами, другие – уже не замечавшие ничего вокруг. Один из них, высокий и худой испанец, то хохотал, то пытался что-то петь о родной Андалузии.
Не желавших умирать погнали в баню. Там им устроили ледяной душ, а затем снова выгнали на мороз. Дело пошло быстрее. За пятнадцать минут до встречи Нового года в живых оставался всего один инвалид – русский, родом из Сибири. Экономя время, уголовники проломили сибиряку голову ломом.
Руди был серьезно обеспокоен тем, что до утра ему не удастся силами своей команды перевезти в мертвецкую около 700 трупов инвалидов. Брать «помощников» из рабочего барака он не хотел. Надо было хотя бы на несколько дней сохранить очередную акцию уничтожения в тайне от остальных заключенных и вольнонаемных немцев, работавших в каменоломне, поэтому выбор пал на карантинный барак. Возле крематория нас разбили на пары, каждой паре вручили тележку на двух колесах, и мы направились к тридцать второму бараку.
За несколько минут до полуночи все участники расправы – капо, старосты блоков и лагерполицаи – шумной толпой двинулись встречать Новый год. С нами остался один Руди.
И тут началось самое страшное. Ведь не так просто взять за руки или за ноги то, что еще час назад было человеком. Не так просто погрузить труп на тележку, потом вернуться за следующим, потом еще и еще не раз повторять все сначала…
Я попал в одну пару со старым Петером – видавшим виды капитаном океанского лайнера. Старик был плечист и широк в кости. Я уверен, что он спокойно переносил любую качку, любой шторм. Но стоило ему прикоснуться к посиневшему трупу, как его начинало мучительно рвать. Спасало его лишь то, что из пустого желудка много не выжмешь.
Руди рыскал среди трупов, присаживался на корточки, вглядывался в лица. Время от времени он одной рукой подхватывал мертвое тело и волок его в дальний угол двора.
Зачем? Я терялся в догадках. Впрочем, размышлять было некогда.
…Несколько месяцев спустя я познакомился с белорусом Петром Чуриковым, работавшим в команде крематория. Он рассказал мне о подслушанном разговоре…
Утром, 1 января 1943 года, в крематорий раньше обычного явился шеф этого учреждения – обершарфюрер СС Грау. На приветствие Руди, поздравившего начальство с Новым годом, эсэсовец сухо бросил:
– Ты мне зубы не заговаривай! Где моя доля?
– Вот, пожалуйста!
Звякнул металл. Потом Грау замолк. Через тонкую стенку Петр слышал, как Руди тяжело вздохнул и сказал:
– Это все, господин обершарфюрер…
И тут шеф взорвался:
– Врешь, скотина! Да я тебя самого…
Но Руди был не из пугливых. Слишком часто он видел смерть, слишком много знал о своем шефе. И поэтому он спокойно оборвал эсэсовца:
– Посмотрели бы сами. Ведь большинство инвалидов – русские военнопленные. Народ молодой, зубы здоровые…
Эсэсовец, не прощаясь, зло хлопнул дверью…
Много таких подробностей знал белорус Петр Чуриков, но не успел рассказать о них людям. Его расстреляли 3 мая 1945 года, за два дня до освобождения лагеря.
В. Остен. Цена жизни
Почему была назначена эта экзекуция, я до сих пор не знаю…
По лагерю ходили разные слухи. Одни утверждали, что лагерфюрер получил известие о смерти брата на Восточном фронте. Другие говорили о каком-то таинственном исчезновении группы русских заключенных. Третьи несли всякий вздор. Короче, версий и предположений было хоть отбавляй…
Но факт остается фактом: экзекуция 1943 года была самой страшной и самой кровавой из всех, которые знала история лагеря Гузен.
В тот день никто из русских не был выведен на работу. Всех нас построили на плацу. Колонну со всех сторон окружили эсэсовцы и заключенные уголовники с дубинками в руках.
Перед строем появился рапортфюрер Киллерманн – пожилой, страдающий одышкой толстяк. Фельдфебельский мундир сидел на нем как мешок. Пожалуй, ни одна уважающая себя армия не потерпела бы в своих рядах такого ходячего брюха. Но недостаток строевой выправки Киллерманн весьма усердно компенсировал необычайной свирепостью.
Киллерманн остановился перед колонной узников и объявил:
– По распоряжению лагерфюрера для всех русских, находящихся в лагере, назначается экзекуция. Она будет продолжаться ровно месяц. Каждый русский в это время будет получать половинный паек. Никаких освобождений по болезни не допускается. Отныне русские не имеют права переступать порог лазарета. Все! Можете начинать!..
Последние слова Киллерманна относились к унтершарфюреру, на которого возлагалось руководство экзекуцией. Унтершарфюрер громко скомандовал:
– Бегом марш!
Всколыхнулись ряды, вразнобой застучали подошвы деревянных башмаков. Колонна сделала круг, второй, третий. Сначала все шло хорошо. Эсэсовцы и уголовники, расположившиеся на внешней стороне Фуга, лишь изредка пускали в ход свои дубинки, попадало только тем, кто зазевался, споткнулся или упал…
Но уже после пятого круга, когда темп бега начал спадать, наши погонщики вошли в раж.
– Шнеллер! Шнеллер! – неслось со всех сторон.
И дубинки без перерыва молотили по тощим спинам, по бритым головам, по выпирающим из-под кожи ребрам…
А июльское солнце поднималось все выше, палило все беспощаднее. Пыль, выбиваемая из покрытого песком и гравием плаца тысячами башмаков, густым облаком висела в воздухе, набивалась в нос, щипала глаза.
В