в Бога и Христа веруют по-нашему".
Глубоко поглощённый и занятый своими мыслями, сержант незаметно доехал до города. Помыслы его об Анюте, всегда кончались одним решеньем:
"Обождём! Либо помрёт дед... либо просто, как сказывал раз Ахметка — махну по-татарски, по-ихнему... Сграбил да самокруткой и повенчался. А там суди нас да в тюрьму сажай. Отсидим, либо убежим в Крым, а то в королевство Польское. Я с ней хоть в Турцию уйду и в Магометову веру пойду, её мать была магометанка — ей за матерью назад не страшно, а мне за ней не страшно".
XXV
Пока Борщёв неудачно хлопотал о своём производстве в офицеры в Петровском, а затем вернулся домой в квартиру Гурьева, усталый и недовольный, — в доме князя Лубянского произошло целое событие, которое как гром поразило Анюту.
Недаром князь слыл на всю Москву за упрямицу и за чудака. Одна княжна не соглашалась и не хотела видеть в отце чудака, так как ей казалось наоборот, что отец всегда здраво и душевно относится ко всему и никаких чудачеств не делает. Разве только дом свой не хочет подновлять, не из скупости, а из прихоти, чтобы его "братец» и ровесник был с виду такой же неприглядный старик, седой и с морщинками, т. е. некрашеный и с обвалившеюся местами штукатуркой, где краснели кирпичи.
Но вдруг, 20-ти-лет от роду, княжне Анюте, внезапно поражённой, пришлось подумать по неволе:
"Не рехнулся ли батюшка-родитель? Или всегда он был чудак, да мне неприметно то было, как чужим людям».
Князь в это утро позвал к себе дочь и, усадив около себя, ласково заговорил с ней:
— Побеседуем, дочушка, — начал князь. — Беседу нашу ты обсуди. Всякое моё слово запомни и у себя в горнице вспомяни, мыслями в умной своей головке раскинь и приди мне своё согласье принеси, как почтительная к родителю и любовная дочь.
— Что такое, батюшка? — невольно удивилась княжна, раскрыв широко свои чёрные блестящие глаза, которые не одного недоросля в Москве с ума свели. Смутный страх нашёл на неё.
— А вот всё сейчас выложу, а ты слушай. Начну я прямо: пора тебе замуж.
— Эх, батюшка!.. Я думала, что важное случилось, — воскликнула княжна.
— Очень важное. Были всё пустяки. А теперь важно.
— Опять сваты?.. Ну и Бог с ними. Дорожка проторённая от дому в ворота и восвояси.
— Нет. Теперь так уж нельзя... Время шло, шло и стало уж уходить... Его не вернёшь!.. Может совсем пройти! И не поймаешь потом... Слушай!..
И Артамон Алексеевич стал дочери доказывать, что он становится стар, нога его пуще болит, того и гляди подагра из ноги в грудь переползёт и он вдруг окажется на столе, а дочь в девицах.
— Вы ещё, Бог даст, долго проживёте! — сказала Анюта. — А если когда Господь вас к Себе позовёт, да буду я в девицах, — что за беда. Я и одна проживу! Состареюсь совсем, в монастырь поступлю. Пожертвую всё состоянье в этот монастырь и сама в игуменьи попаду. И занятье будет на всю жизнь...
И княжна постаралась рассмеяться, хотя на душе была тревога.
— Ты не смейся. Ныне мы речь нашу пустяками не кончим. Ты выслушай, всё обсуди и приди ко мне с ответом, хоть через неделю. Время терпит. Более недели я тебе дать не могу. За тебя посватался сенатор Камыш-Каменский.
— Ну-с?.. — могла только выговорить Анюта.
— Ну вот... Он свата присылал. Да непростого, — он приходится дядей графу Алексею Григорьевичу Разумовскому.
— У графа, батюшка, такого нет дядюшки! Разве простой казак с Украйны? — желчно произнесла княжна.
— Родственник графа, говорю тебе. А как он там ему приходится, не знаю. Ну вот, он сватает сенатора.
— Ну и Христос с ними: и с сенатором, и с графом, и с сватом. Коли они все хохлы — то по ихнему обычаю — вы и дайте ему арбуз или тыкву...
— Зачем?
— Дайте, говорю. Или с Феофаном пошлите сенатору на дом. Он поймёт...
— Нет, дочушка. Это всё пустое. Он сватается, а я его в зятья хочу себе.
— Батюшка. Вы шутите шутки. Да хуже этого жениха у меня не бывало. Он старик, ваш, почитай, ровесник!..
— Хочу я его в зятья... И на этом я стал! И с этого не сойду! — выговорил князь. — Коли ты мне дочь, то исполни моё желание родительское — видеть тебя за ним замужем — пока я ещё жив и здоров. Коли ты моего желания отцова не захочешь исполнить, то тогда...
— Что же?.. — уже совсем смутясь, трепетно проговорила княжна.
— Тогда... — Князь задумался, видимо колеблясь, опустил глаза в землю, но твёрдо произнёс наконец: — Тогда, прости меня, дочушка, а тебе всё-таки быть за ним против твоей воли.
— Как же это?.. — упавшим глухим голосом промолвила княжна.
— Как бы там ни было!
— Батюшка... Я... я ведь не совсем российская девушка, — дрогнувшим голосом произнесла княжна. — Вы сами всегда сказывали мне, что у меня нрав татарский, дикий, что со мной нельзя обходиться как с другими девицами. Ну, вот я вам и скажу прямо, простите меня... А я скажу прямо... — заплакала вдруг Анюта и, став на колени пред сидящим отцом, она выговорила твёрдо: — Я ни за что не пойду за этого хохла.
— Отдадут... — промолвил тихо князь, глядя не на дочь, а в сторону.
Княжна почувствовала, что её тревога и смущенье исчезают и на место их поднимается в душе глухая буря.
— Как отдадут?.. Нельзя же силой свезти в храм? — вдруг тихо и спокойно заговорила Анюта.
— Можно. Свезут! — тем же голосом выговорил князь.
— Скрутят по рукам и ногам и потащат... — начала уже улыбаться девушка, хотя побелевшие губы дрожали, произнося слова. — В храм Божий как поклажу внесут и будут венчать... скрученную верёвками?
— Скрученную!.. Можно не верёвками, а шёлковым кушачком.
— Вам этого не дозволят. Судить будут за срам в церкви.
— Не здесь, дочушка. В подмосковной, свой поп всё сделает, что повелю!
Наступило молчанье. Княжна положила руки на колени отца и нагнулась, стараясь заглянуть в его опущенные глаза... Но князь ещё более опустил ресницы, будто не имея силы выдержать взгляда дочери.
— Батюшка...