Читать интересную книгу Выпашь - Петр Краснов

Санитарные поезда подходили к станции тихо и сосредоточенно. Точно сознавали они, сколько людского страдания везли в своих длинных вагонах. Выбежит из классного вагона сестра милосердия в белой косынке и в переднике — и пробежит в буфет, или на телеграф. Появится на площадке вагона сонный врач и смотрит на эшелон Петрика узкими, равнодушными глазами.

Непонятна и неясна была за этими поездами война для Петрика.

Эшелоны пленных — их были многие тысячи — говорили о победе. Австрийские ружья в руках у ополченцев, подавленный, печальный вид людей в сером «фельд-грау» показывали, что немцу плохо, и Петрик уже начинал волноваться, да поспеет ли он хотя к концу войны, придется ли ему увидеть таких людей, не серым стадом покорных пленных, но врагом, кого он будет рубить, колоть, топтать конями по праву и по долгу войны?

Но подходил санитарный поезд. Легкораненые солдаты вылезали из вагонов.

Пограничники их обступали живым кольцом и приступали к расспросам. Петрик стоял сзади солдат и прислушивался к тому, что говорили раненые.

— Их сила… немца-то… Их многие миллионы супротив нас нагнали… Прут и не остановишь…

— Сказывают, вся Европа с ним…

— Он какой!.. Разве его заберешь?… У него патронов!.. Садить начнет…

Света, почитай, не видать… Он такой!..

И в самом слове: «такой» — чувствовалась точно мистическая сила.

— С пулеметов садит, никуда, милой мой, от его огня не подашься…

— Тяжелой антилерии у нас нет… А он ка-ак выпалит — страху подобно!.. Столб аж до самого до неба! Землю развернет — целое тебе тут озеро…

— Да, попадет, так мокраго места от тебя не оставит…

— Опять же еропланы… У нас разве есть такие?… Бонбы бросает… Стрелы стальные.

И, как заключение всему этому, как подытожную черту, кто-нибудь скажет, должно быть, от кого-нибудь из офицеров слышанное слово:

— У его, братцы, те-хни-ка!

И кто-нибудь, будто жалея тех, кто идет на войну и желая сгладить произведенное впечатление, добавит успокоительно:

— Наши тоже ничего… летают, однако, стараются…

— Нестеров, летчик, сказывают, сколько их машин посбивал… Еще Ткачев… Орлом наскочит… ничего… Бьют и наши…

— Уже очень он, немец-то, значит, сурьезный…

— Все бы, паря, ничего, патронов у нас мало… Самое бы палить. Вот оно и взяли бы, а тут и палить-то нечем!

— Штыком брали… Он, немец, штыка очень даже боится…

— Да, не уважает… Штыка, говорю, не так чтобы любит.

— Коли на Австрицкий фронт попадете, братцы, и все ничего. Он, австрийц-то, смирный, воевать ему неохота.

— Больше сдается… Бредет сам к нам, спрашивает: иде, мол, русский плен?…

Смутное, сумбурное, неопределенное какое-то было от всего этого впечатление у Петрика. Слышал он и такие рассуждения, больно резавшие его самолюбивое военное сердце.

— Кончать пора… Все одно его не осилишь.

— Он, сказывают, и француза бьет!..

Было Петрику непонятно, куда девалась прежняя солдатская гордость? Когда-то солдат русский считал себя выше всех. Теперь кто-то подсказывал ему, что француз выше его. Уж ежели, мол, француза бьет, так куда же нам-то соваться?

На долгих остановках Петрик шел в офицерские вагоны и старался там выяснить, что же происходит на войне и где правда? Офицеры попадались ему все больше недовольные и озлобленные.

— Приедете, дорогой, сами увидите, — сказал ему пожилой капитан с простреленной грудью. — Главное, не торопитесь. От вас это не уйдет. Он крепко пожал Петрику руку.

— Послушайте, — хрипло говорил кавказец. — Разве так можно воевать? У него снарядов сколько угодно. В нашей батарее по семь выстрелов на орудие. Голыми руками брать надо. Солдатскою доблестью… А времена не те… Теперь разве люди воюют?… Машины…

— С этими разве возьмешь его, — говорил сосед кавказца, показывая на толпившихся подле вагона солдат. — Очень мы, ротмистр, серые… Нам надо еще много чему учиться, прежде чем воевать с европейцами.

Странно и непонятно казалось это Петрику. Куда же, однако, девался былой, иногда до смешного доходивший патриотизм? Где же это "шапками закидаем", над чем когда-то так смеялись? Теперь сами готовы были перед врагом скинуть шапку. Было какое-то преувеличенное уважение к немцу и презрительная насмешка к своим.

Когда стал подробнее допрашивать офицеров Петрик, выяснилось, что наша пехота бьется отлично, стреляет во много раз лучше противника, наша артиллерия во всех отношениях превосходит артиллерию противника, а о его кумире — коннице — и говорить нечего: ни немецкая, ни австрийская конница и близко не смели подойти к нашим кавалеристам и казакам. Летчики наши в лучшем виде сбивали летчиков противника. Чего же, однако, не хватало? И Петрику начинало казаться, что не хватало малого, но это-то малое, пожалуй, и было самое главное и самое нужное: не хватало: — воли к победе. Не хватало: веры в победу… Такой веры, какая горами движет. Не верили, что можно и что должно идти на Берлин… Казалось это несбыточно невозможным… Смешным… Дон-Кихотским.

Забывая свое личное горе, а отчасти, чтобы заглушить его, Петрик в пути не сидел в классном вагоне, где мрачно играл на гитаре или целыми днями раскладывал пасьянсы Кудумцев, но ходил по вагонам эшелона; один перегон едет в одном, другой в другом. И всюду говорил о войне. Его радовало, как его солдаты воспринимали войну и как от него они научались правильно на нее смотреть.

— Каждый выбери себе земляка односума. В бою ли, на походе, следи один за другим и один другому помогай. Тогда нигде не пропадешь. Слыхал: патронов мало.

Что из этого следует?… Береги патрон. Стреляй редко, да метко. Тогда и патронов хватит, а если стрелять дуром, так и никаких запасов не хватит. Не вина правительства, то есть начальства, что оно не приготовило достаточно патронов, а вина солдат и начальников, что зря их расстреливали. Патрон дорог. Береги свою же народную копейку.

Петрик говорил прописи. Он повторял то, что читал еще у Суворова. Он говорил то самое, что говорили его предки, целая галерея предков, офицеров и солдат. Он удивлялся одному, почему так мало, особенно «ученые» военные, говорили и повторяли эти такие простые истины, неизменно ведущие к победе. Напротив, он теперь часто слышал, что в этой войне ничего этого не нужно, что теперь совсем новая война машин и роль человека в ней ничтожна и незаметна. Петрик не спорил.

Куда же ему спорить с людьми, кого он считал умнее себя, но он неустанно продолжал обходить вагоны и в этом находил забвение от тяготивших его забот и тяжелых воспоминаний.

Душевное горе его было громадно.

II

В Иркутске Петрик получил телеграмму от Валентины Петровны. Поиски Ферфаксова не привели ни к чему. Ни живых, ни мертвых аму и Настю найти не удалось. Не было найдено и никакого следа. Ферфаксов возвращался ни с чем.

В Челябинске Петрика нагнало письмо от Валентины Петровны. Оно поразило и тронуло Петрика своим спокойным тоном.

"Бог дал — Бог и взял. Да будет благословенно Имя Его", — писала Валентина Петровна. "Я одеревенела под постоянными ударами судьбы и о себе я не думаю.

Только тебя, моего ненаглядного, сохранил бы мне Господь. Меня окружают хорошие люди, и я сама на себя дивлюсь, как я спокойно могу нести свое исключительное горе".

За Самарой на скором поезде приехал Ферфаксов.

Петрик пошел с ним со станции, и они ходили по местечку, где были какие-то, видимо, временные лавки и где пахло пригорелым салом. Пыль тяжким слоем ложилась на их сапоги. Петрик ходил, низко опустив голову, Ферфаксов шагал в ногу со своим сотенным командиром и тихо рассказывал ему все свои похождения и поиски.

Он еще более загорел. Лицо его стало бурым. Концы тонких, слегка вьющихся волос ударяли в золото. Он исхудал за время своих скитаний по лесам и дебрям Маньчжурии — и все пешком! — он исстрадался за свою «командиршу» — что скрывать, — был он в нее влюблен чистой рыцарской любовью.

— Петр Сергевич, верь мне, я был везде, где только они могли их укрыть. Танг-Вен-Фу дал мне самых опытных своих офицеров и солдат. Меня познакомили и свели с хунхузскими вождями Ли-Чи-Тсунгом и Лин-Шен-Ксиеном. За Мопашанем, в глухой пади, я имел с ними свидание. Я пришел к ним, как между нами было сговорено, один и без оружия. Они поклялись мне, что они не имели никакого отношения к этому похищению. И я им верю. Когда разбойник клянется, он никогда не обманывает.

Какая им, в самом деле, корысть похищать твою дочь?

— Месть.

— Это, Петр Сергеевич, не Кавказ. Тут это не принято. Хунхуз знает, что ты не по своей охоте гоняешься за ним, но выполняешь свой долг. Тебя он не осуждает.

Для него это та же война.

— Ты был на Шадринской?…

— Первым делом — туда… Ничего… Был я и у Ванга. Допытывал, подкупал… К тебе там такое хорошее отношение, что я далек от мысли, чтобы это мог сделать он.