Читать интересную книгу Расстрельное время - Игорь Болгарин

— К чему такая пламенная речь? — с некоторой обидой спросил Кольцов.

— Ты больше месяца отсутствовал в России. Вот и подумай: для кого ты сейчас можешь представлять интерес? Кроме, разве что, для автора остросюжетных романов.

— Не знаю, — качнул головой Кольцов. — Я и пришел к вам в надежде прояснить это: кому я нужен?

Расстались они, впрочем, по-доброму и весело. Гольдман проводил их во двор. Следом вышла Мария. Она держалась чуть сзади Гольдмана.

Когда Кольцов и Бушкин стали отвязывать своих коней, она встала рядом с Гольдманом и робко спросила:

— Так, может… той… «на коня»?

— На какого ещё коня? — рассердился Гольдман.

— До чого довели Украину! — всплеснув руками, с грустью сказала она. — Это ж надо! Сидають мужики на коней, а ни «на коня», ни «стременну» не выпылы!

— Не горюй, хозяйка! Скоро выпьем! — Весело сказал Кольцов и, коротко взглянув на Гольдмана, подмигнул: — Надеюсь, серьезная причина появится!

Гольдман с нарочитым гневом выхватил из-под ног хворостину и слегка ударил по крупу коня Кольцова. Застоявшийся конь взял с места в карьер. Вдогонку за ним помчался Бушкин.

Гольдман и Мария, стоя рядышком и взявшись за руки, провожали их взглядом до тех пор, пока они и не скрылись за дальними строениями.

* * *

Запорожская Сечь, на которую так смахивала Повстанческая армия, с крестьянской основательностью готовилась к предстоящим боям. Махновцы чинили сбрую, ковали коней, смазывали дёгтем колеса телег, чинили пулемёты. Они пока не знали, когда поступит приказ вновь форсировать Сиваш, но были уверены, это произойдет сегодня или завтра.

Начав дело, им хотелось быстрее его завершить. Кроме того, им уже до чертиков надоела эта голая, скучная, поросшая полынью степь, неприветливая свинцовая вода Сиваша. Надоели низкие мрачные облака, которые днем сеяли мелким дождем, а ночью посыпали белой крупкой или снегом, надоела голодная жизнь и бескормица, потому, что края были здесь бедные, и основательно за время войны ограбленные. Всё, что надо было армии, приходилось тащить с родных мест, с Гуляйпольщины. Практически, армия разделилась надвое: одна её половина только и занималась снабжением второй её половины. А на той стороне Сиваша, куда были направлены их взоры, каждый день, будто издеваясь над ними, светило солнце. Там была обетованная земля — Крым.

Каретников встретил Кольцова на улице. Вместо приветствия, задал короткий вопрос:

— Ну, шо там? Когда?

— Сказали, будьте наготове, — ответил Кольцов. — Сказали, что приказ получим своевременно.

— Не доверяють, — хмыкнул Каретников, — В военну тайну играють.

— Не в этом дело.

— А в чем же? — настойчиво спросил Каретников. — Я гак понимаю, мы с вамы договор заключили, печатямы скрипылы. Значить, вместе и до конца. Я правильно понимаю?

— Конечно, — согласился Кольцов.

— А получается, як в той семье. Поженились молодята, в церкви повенчалысь. Невестино придане до жениха перевезлы. Живуть. День, неделю, может, и месяц. Семья! А только невеста свой сундук с приданым под замком держит, не отпирает. Боится свои ложки-вылкы на общий стол выложить. И получается: всё женихово — общее, а все невестино — её. Али я шо-то неправильно понимаю?

— В данном конкретном случае — неправильно, — сказал Кольцов. — Сказано: готовьтесь! Это значит: скоро. Но когда конкретно — объявлять опасно. А ну как ветер опять в Сиваш воду нагонит, как тогда. На этот раз надо так подготовиться, так подгадать, чтоб без осечки.

Ответ Кольцова Каретникова удовлетворил, он подобрел лицом. Предложил:

— Идём до штабу. Посидим в тепле. Погутарим.

Они зашли в хату. В большой штабной горнице сидели трое махновцев, видимо, писаря и корпели над какими-то бумагами.

— А ну, босяки, ослобонить кабинет! — нарочито грозно приказал Каретников. — Мы тут с комиссаром серьезным делом займемся, свидетели не нужни! А ты, Стёпка, — обернулся он к пожилому, седому, но с детским лицом махновцу, — мотнись до Григория, хай передасть отчет. И — бегом!

Степка исчез вслед за остальными двумя писарями.

Каретников усадил Кольцова, сам обошел стол и уселся напротив. Стал деловито и молча сдвигать в стороны какие-то бумаги, освобождая между ними пространство.

Вернулся Степка, поставил на стол перевязанный шпагатом фанерный ящик, взглянул на Каретникова:

— Григорий Иванович пыталы — лично вам воны нужни?

— Лично — не нужен.

— А я?

— И ты тоже — лично — иды до коней. В штабе ошиваешься, а кони не кормлены. Ездовой!

Пристыженный Степка удалился.

Каретников стал неторопливо выставлять из ящика на стол миски с квашеными помидорами, солеными огурчиками, вареным картофелем. Появился солидный, в пять пальцев толщиной, шматочек сала, завернутый в тряпицу, и в придачу к нему большая луковица и головка чеснока.

Извлекая и раскладывая всё это, Каретников между тем говорил:

— Я подумал, комиссар, мы с тобой ещё ни разу не выпили. Не по-нашему это, не по-махновски.

— А говорили, Махно не пьет.

— Сам в рот не берет, но другим, если всё по уму, с хорошей закуской, не возбраняет. И в компании посидеть любит, но в рот — ни капли. Хворый он. Падучая у него.

Появилась на столе и бутылка горилки с запечатанным сургучом горлышком.

— Заметь, комиссар, казёнка! — сказал он. — На сто верст вокруг тут казёнки не найдешь, а у меня для дорогих товарищев всегда есть. Такой у меня народ: шо скажу — достанут, куда пошлю — пойдуть. Про себя скажу. Лично я тебе во всем доверяю, ничего от тебя не скрываю. Не скажешь, шо брешу. А ты всё больше стороной, на откровенность не идешь. Все равно, як чужие.

Каретников красиво, с каким-то вывертом, ударил кулаком по донышку бутылки, и сургучная пробка, описав дугу, шлепнулась в дальнем углу горницы. Бутылку движением фокусника он тут же поставил вертикально, и из неё не вылилось ни капли.

Кольцов едва ли не впервые оказался в положении, при котором не мог отказаться составить Каретникову компанию, сославшись на занятость, болезнь или какую-то другую причину. Даже если бы был действительно болен или крайне занят, то и в этом случае не мог бы, не имел права отказаться от угощения, потому что в одночасье потерял бы к себе уважение и доверие Каретникова, и его пребывание здесь, в Повстанческой армии, было бы бессмысленным.

Каретников острым тесаком отрезал тоненький пластик розового сала, положил его на черный хлеб, и накрыл этот бутерброд мелко нарезанным лучком. После чего он разлил водку и поднял стакан:

— Шо хочу сказать тебе, комиссар. Я первое время к тебе приглядывался. Не сразу раскусил, не в один день. А после той нашей неудачной переправы почему-то уверился: ты — свой, без червоточины. В том смысле, шо не носишь в сердце подлость. Давай, комиссар, выпьем за то, шо я не ошибаюсь!

И едва только Кольцов сделал последний глоток и отнял от губ стакан, Каретников, как высочайшее уважение, поднес к его рту заранее заготовленный бутерброд.

Потом они выпили ещё. И ещё.

Кольцов понимал, что Каретников попытается испытать его на алкогольную прочность — обычные мужские игры. Но Кольцов также знал: почти никогда не употребляя крепкие напитки, он в трудную минуту мог выпить много, и при этом удержать себя в подобающем виде.

— А ты мужик наш, запорожских кровей! — похвалил Кольцова Каретников.

— С чего ты так решил?

— Пьешь по-нашему, до капли, и не морщишься, закусывать не торопишься. Так когда-то наши запорожские деды пили. Должно, у тебя в жилах тоже течет ихняя кровь, только ты про это не знаешь.

— Может быть, — согласился Кольцов. В самом деле, кто из простых людей знает свою родословную? В лучше случае, до прадеда. Сам он родился в Севастополе. Отец — откуда-то с Таврии, и его родители оттуда же. По материнской линии, насколько простирается семейная память, все из Таврии и Екатеринославщины, где на вольностях запорожских, вдоль Днепра, располагались казацкие Сечи. От Самарской, выше Екатеринослава и до Алешковской в низовьях Днепра их было семь или даже девять. И кто знает, может, кто из родни Кольцова и породнился с казаками?

Каретников наклонился поближе к Кольцову, доверительно спросил:

— Скажи мне откровенно, комиссар, шо твои большевики думають насчет Крыма. На Старобельском совещании, я так поняв, нам его вроде как пообещали. А мои хлопцы очень сомневаются. Говорять, мы постараемся, поможем большевикам взять Крым, а оны нам потом дулю с маком.

— Если откровенно, Семен, ничего тебе не могу сказать потому, что ни с кем об этом не говорил. Но думаю, раз пообещали, то не обманут. Одного человека обмануть — и то подлость, а стольких людей — это уже, я думаю, клятвопреступление.

— Вы, большевики, в Бога не верите. Шо вам та клятва? Так, пух на ветру.