теперь ехать с ними, чем тогда, когда их не будет, стонать и жаловаться.
Князь поглядел на него презрительно, гневно, но ничего не отвечал – чувствовал справедливость замечаний своего шута.
Перед вечером Бусько, посланный в постоялый двор Под золотым щитом, привёл с собой одного только Предпелка. Князь хотел поговорить с ним с глазу на глаз.
Позванный появился. Он застал Белого после борьбы, после размышления, после внутренних раздоров с самим собой на первый взгляд спокойным.
Увидев входящего, Белый любезно к нему подошёл и сказал, точно наперёд был к этому приготовлен:
– Я взвесил то, что вы мне принесли. Не говорю ни да, ни нет. Дав кляту монаха, я отрёкся от собственной воли, я не владею собой. Говорите с аббатом… я его подданный.
Предпелк немного подумал.
– А если аббат не разрешит?
Белый замолчал. Молчание было многозначительным.
Предпелк предпочитал его, чем ответ.
– Сегодня я должен говорить с аббатом? – спросил он.
– Сегодня или завтра, – ответил князь. – Вечерняя пора, возможно, меньше подходит, сегодня я предупрежу его о вашем прибытии, не говоря, с какой целью вы приехали; завтра он вас примет.
Старый посол уже мало что в этот день смог добиться от князя; попрощался с ним и вышел. Бусько, который всё подслушивал и страстно следил за каждым движением пришельцев, побежал следом за Предпелком к дверке.
– Будете говорить с аббатом? – зашептал он. – О! О! Это очень крепкий человек и великая сила. Люди перед ним дрожат, он угадывает мысли, а строгий… но (тут он понизил голос) монастырь во многом нуждается… они жадные, можно много подарков сделать.
Он дал знак глазами и исчез.
Предпелк, вернувшись к своим, рассказал, с чем его отправили. К аббату идти один не пожелал. Всё посольство имело больше авторитета, да и разговор, который нужно было вести по латыни, или с помощью Ласоты, как переводчика, потому что этот язык французов он мало знал, – мог быть более лёгким.
Таким образом, снова прибыв на утреннюю святую мессу, все в своих парадных костюмах, они прямо с неё направились в монастырь.
Там их уже ждали, и монах от дверки внутренними сводчатыми галереями повёл их в комнаты, в которых аббат обычно торжественно принимал гостей.
Эти здания, очень нарядные, полные статуй и картин, покрытые эмблемами и надписями, своим великолепием, должно быть, произвели на прибывших сильное впечатление. Даже нарядный Краковский замок, который считался чудом, ни шёл ни в какое сравнение с бенедиктинским монастырём изысканной постройкой и искусной отделкой.
Аббат Захарий, родом из южной Франции, муж великого духа, ума и образования, которого Валуа не раз вызывали в Совет, своей особой мог также внушить уважение.
Личность была княжеская, гордая, красивая, а при этом удивительно светлая и подкупающая силой и энергией.
Он принял гостей с необычайной любезностью, но с епископской серьёзностью, весёлым лицом, любопытным взором.
Поскольку разговор на латыни был труден, Ласота должен был выступить как оратор. В своей короткой речи он выразил, что страна, из которой они прибыли, тосковала, лишённая правителей своей крови, по потомкам рода, с которыми его сплотили века совместной жизни.
По этой причине они хотели навестить князя, а в то же время рады бы, чтобы он был у них, хотя бы в каком-нибудь бенедиктинском монастыре. Это добавление Ласота сделал, чтобы немного смягчить требование, с которым пришли.
Аббат в осторожном ответе похвалил приязанность к монархам своей земли, им вверенной, но в то же время сокрушался по поводу того, что каждый монах, порвав со светом, уже никаким аспектам мирских дел подчиняться не может. На это приготовленный Ласота отвечал примером Казимира Монаха и обращался к неограниченной власти папы.
Аббат немного нахмурился… Разговор зашёл в тупик. Ласота исчерпал приготовленные аргументы. Аудиенция продолжалась напрасно, потому что из всего видно было, что аббат не хотел поддаться убеждению и даже вдаваться в рассуждения.
Начав разговор весело, он закончил его равно любезно, благословил, дал поцеловать белую руку и отправил ни с чем.
Только когда вышли, они заметили, что имели дело с гораздо более сильным, чем они, человеком, который их угадывал, сбивал то, чего ещё не сказали, и не думал дать себя сломить.
От аббата они, грустные, пошли к князю. Белый принял их погружённый в себя, грустный, беспокойный. Они могли только заметить по нему, что сопротивление настоятеля подействовало на него как стимул.
Он говорил уже о возможности своего отъезда как о деле решённом и зависящем только от аббата. Таким образом, был сделан большой шаг, странным образом, с неожиданной лёгкостью. Осталось выхлопотать позволение аббата. Согласились на то, чтобы выслать за ним Ласоту, который за это взялся.
Весь день прошёл в приготовлениях, совещаниях, тайном поиске разных подробностей.
На следующий день Ласота с покорностью молодого человека, но с опытом придворного, который бывал в свете и умел говорить с людьми, появился перед аббатом.
Тот не имел его хитрости и не думал ею бороться с ним. Начал ему открыто рассказывать, давая выудить из себя всё, что имел сказать. Был искренним и наивным.
Он понравился аббату, тот задержал его дольше. Разговор вместо того чтобы длиться полчаса, длился целых два.
Ожидающие его возвращения в постоялом дворе Под золотым щитом начинали беспокоиться, когда их уставший парламентёр наконец вернулся с довольно весёлым лицом.
Каким образом он сумел выхлопотать у аббата разрешение князю отправиться к святому отцу в Авиньон и там выложить ему свою просьбу, было это тайной Ласоты.
Таким образом, хоть они ещё не торжествовали, снова был сделан решительный шаг, а его важность оценили бы лучше, если бы знали, что делалось в монастыре.
После того как выпроводил Ласоту, аббат вызвал к себе Белого.
Никто не был свидетелем их разговора, который продолжался долго, но когда поджидающий у дверей Бусько увидел, что его пан выходит, несмотря на свою полноту, подскочил.
Князь выбежал в коридор изменившийся, со светлым, сияющим лицом, забыв те медленные и покорные движения, приучить себя к которым в монастыре столько ему стоило. Поспешным шагом он побежал к келье.
Там было ему тесно, было ему душно… смеялся, ходил… похлопал по плечу Буська.
– Едем! – сказал он.
Он выслал его в постоялый двор объявить там, чтобы готовили ему коня и всё, что нужно, для путешествия. Если бы это было возможно, он бы выехал немедленно, но отъезд отложили до завтра, ожидая письма, которые аббат должен был приказать приготовить, товарища, которого хотел дать князю, приготовление к путешествию.
Бусько, которого князь никогда не отпускал, это разумеется само собой,