Читать интересную книгу Дело княжны Саломеи - Эля Хакимова

— Интересно, что он мог прятать в этом тайнике? — пробормотал Тюрк.

— Тайник? Где? — Грушевский подумал, что не туда смотрит. — Но это же простой шкаф. Может, не простой, а модный…

Максим Максимович начал открывать многочисленные дверцы и выдвигать ящики с инкрустированными панелями из полированного красного дерева. Но все они были пусты. Наверное, Грушевский не первый обыскивал шкаф, и содержимое ящиков кто-то уже выкинул на пол прямо тут же. Некоторые ящики и вовсе были вынуты из своих мест и в ярости разнесены в щепки. Сдавшись очень быстро, Максим Максимович обернулся к Тюрку. Тот еще мгновение помедитировал, затем решительно подошел, ткнул пару раз в разные панели и — voil?!

— Ничего интересного, — пожав плечами, отошел Тюрк от выскочившего после его манипуляций потайного сейфа.

Грушевский, все это время благоговейно взиравший на фокусы компаньона, очнулся и тоже подскочил к ящичку.

— Только Магараджа наподобие вас мог счесть неинтересным такую мелочь, как деньги! — возмутился через несколько секунд Максим Максимович. Время ему понадобилось, чтобы прийти в себя, потому что в своей жизни он еще не видел таких крупных сумм одновременно.

— Мать моя! — воскликнул Желтобрюхов, который, услышав про деньги, подскочил к шкафу. До этого момента он считал своим долгом стоять над трупом с саблей наголо, как во время караула, словно боялся, что находку украдут у него из-под носа. — Это ж сколько деньжищ!

— Думаю, не больше тысяч сорока, — равнодушно заметил Иван Карлович.

Так, благодаря Тюрку во флигеле нашли украденную у террористов кассу. Опечатав тайник, пересчитав сорок тысяч рублей ассигнациями и двести золотых империалов, послали Желтобрюхова привести подмогу и сообщить в контору Призорову о находках. Пока дожидались полицейских и подводу из ближайшего участка, Грушевский пристал к Тюрку:

— Как?! Ума не приложу, как вы догадались, Иван Карлович, — тряс товарища, как липку, Максим Максимович. Пришлось Тюрку открыться.

— Насколько я заметил, убитый был человеком педантичным и крайне аккуратным. Расположение рисунков на панелях ящиков было нарушено с точки зрения логики и порядка.

Грушевский попытался разглядеть хоть какой-то порядок на поверхности шкафа, но ничего не обнаружил.

— И потом длина некоторых ящиков не совпадает с глубиной шкафа, — сжалился напоследок Тюрк.

Тут и помощь из участка подоспела. Описанные по всей форме деньги отправили в контору к Призорову, а труп — в Мариинскую больницу. Предоставив Василию Михайловичу разбираться с телом, компаньоны между тем поспешили на соседнюю Моховую, где в солидном здании домовладельца Дурышкина находилась квартира пресловутой Афины. Коля их уже заждался, он в нетерпении топтался на углу, выглядывая среди редких прохожих своих знакомых.

— Наконец-то! — воскликнул он, торопливо пожимая руки Тюрку и Максиму Максимовичу. — Я уж думал, что не придете.

Глава 21

По широкой мраморной лестнице они поднялись во второй этаж. На площадке этажом выше, обхватив себя руками, словно удерживая от броска вниз, стоял угрюмый молодой человек с изможденным и злым лицом. Коля, разглядев его, поздоровался. В ответ он усмехнулся и лениво уронил:

— Ба, сколько фармацевтов за раз! Ты, Николя-задэ, прямо как молодой князь, вечно окружен сбродом.

— А ты, как палач, Викентий, вечно один, — не остался в долгу Коля и пригласил друзей зайти в дверь, которая не была заперта.

В уютной прихожей довольно хорошего тона сразу становилось понятно, что четверг — приемный день у хозяйки. Все вешалки, столы и стулья были завалены зонтами, тросточками, легкими пальто и фуражками гостей. Даже на голове чучела медведя с подносом для визиток сидело несколько форменных фуражек и цивильных шляп. Странная женщина совершенно необыкновенной наружности задумчиво стояла перед комодом и размышляла, глядя в зеркало перед собой. Судя по всему, она составляла из разноцветных шляп и фуражек какой-то узор на столешнице комода и затруднилась с окончательным видом композиции. Количество и цветовое разнообразие головных уборов говорило о том, что в доме находилась разношерстная толпа из студентов, гусаров, инженеров, чиновников всех полков, ведомств и рангов.

Тюрк вдруг подошел к медведю, снял с лохматой головы чучела гусарский кивер и положил на пустующее место в мозаике. Приподняв замысловато нарисованную изящную бровь, дама с интересом обратила свой колдовской взгляд на Тюрка.

— Хм. Именно такого мне и не хватало, — проговорила она необыкновенным каким-то, нездешним голосом.

— Афина Аполлоновна, — поторопился Коля. — Позвольте вам представить моих хороших знакомых. Грушевский, Тюрк.

Она не обратила никакого внимания на Колю, все так же жадно пожирая огромными темными глазами несчастного Ивана Карловича. Это было так откровенно и необычно, что Грушевский даже покраснел, за неимением таковой способности у Тюрка. Эта женщина так выглядела и так говорила, что не оставалось никаких сомнений, какого «такого» и для чего именно ей не хватало. Она требовательно протянула Тюрку необыкновенно худую, до костлявости, руку, унизанную браслетами и крикливыми перстнями. Вместо того чтобы запечатлеть на ней покорный поцелуй, Тюрк уставился на тонкую кисть и не нашел ничего лучше, чем неловко пожать бледные пальцы.

— Ты как раз вовремя, Николязд, — не отводя глаз от Тюрка, прохрипела хозяйка. — Там сейчас прочтут одну поэмку, а потом я станцую для моих гостей стихи Бальмонта. Босиком.

Она еще раз пронзила Тюрка убийственным взглядом и исчезла за бархатными занавесками в соседнюю комнату. Коля, будто ничего странного и не случилось, начал рассказывать. Оказалось, на вечерах у Афины Аполлоновны были приняты литературные чтения, художественные пантомимы и разного рода театральные импровизации. Когда компаньоны вошли в шумную, задымленную табаком гостиную, полную людей всевозможного толка, как раз один из присутствующих и готовился к чему-то этакому. Поэт, здоровенный детина, стоял на импровизированной сцене и, закрыв глаза, молитвенно сложив гигантские ручищи борца, концентрировался изо всех сил.

— Василиск Гнедов, — шепотом сообщил Коля друзьям имя Самсона. Все затихли. Именно этого и ожидал от публики декламатор. Он вскинул голову, поросшую буйными волосами, плавно переходящими в густую нечесаную бороду.

— Поэма Конца! — провозгласил он неожиданно тонким и писклявым голоском.

Не успел Грушевский прийти в себя от необыкновенного контраста, который составляли гренадерский рост, дикий вид, устрашающее имя и столь неподходящий тембр, как поэт в полнейшей уже тишине резко выкинул вперед в крючкообразном жесте руку и остановил ее другой рукой в районе локтя. Получившаяся фигура имела вполне определенное название, непроизносимое в приличном обществе. Челюсть Максима Максимовича отвисла, он стал озираться, но никто, кроме него, не был оскорблен увиденным, хотя в гостиной присутствовали дамы. Закрыв рот, Грушевский гневно пошевелил усами.

Через минуту уважительного молчания окружающие заговорили, раздались жидкие аплодисменты. Поэт, оскорбленный скромным эффектом, произведенным его творением, насупился и устремился к столику, на котором стояли графины, бокалы и бутылки из винных погребов братьев Елисеевых.

— На самом деле, — проговорил человек с лестницы, давеча пикировавшийся с Колей (он зашел в квартиру сразу вслед за ними), — сталкиваясь с разными кругами богемы, талантливых и тонких людей встречаешь больше всего среди ее подонков. Вы это вскоре поймете. Но вот и сама, смотрите, внимайте…

И странный гость в благоговении замолчал. Дальше перед глазами ошеломленного Грушевского развернулось представление, увидеть которое он не рассчитывал ни на этом свете, ни на том. В полной темноте (одновременно погасили все свечи и прикрутили фитили газовых ламп) послышался нежный перезвон колокольчиков. Серебряный звон постепенно нарастал, прибавили свет. В сумерках темные тени сгустились в необыкновенную тонкую и гибкую фигуру почти полностью обнаженной Афины Аполлоновны. Создавалось ощущение, будто из темных углов, из-за тяжелого бархата портьер, сразу отовсюду материализовалась тень не живого человека, но какого-то потустороннего существа. Серебристым призрак казался не только потому, что каждое движение сопровождалось звоном колокольчиков и браслетов на руках и ногах. Призрак был окутан блестками, словно туманом, словно серебряными струями дождя с вкраплениями алмазного, почти нестерпимого в этом освещении блеска. Перезвон складывался во вполне отчетливую, но незнакомую, будто из чужого мира, песню. И вот уже к серебряной песне присоединился хриплый, какой-то замогильный, с инфернальным оттенком, голос Афины, которая читала известные всем стихи. Глаза Афины темными агатами сияли на бледном лице, прикрытом чадрой из прозрачной вуали. Из-за того что не было видно, как шевелятся ее невыносимо красные губы, как открывается ее большой рот, становилось даже жутко, голос звучал как бы отовсюду разом.