– Нам доложили о преступлениях, которые ты совершил, и первое из них – то, что ты изображал ирландца, – продолжал король, и я потряс головой, чтобы получше сосредоточиться на его словах, а поняв их, изумленно уставился на него.
– Отродясь не изображал, – сказал я, потрясенный таким предположением. – Да я бы и не сумел. Единственный ирландец, какого я знал, родился и вырос в Скибберине, а после его повесили в Доке Казней за воровство.
– Что вы можете сказать о головастике, моряки? – вопросил король, и вокруг прозвучал громкий крик: «Виновен!» Король одарил меня жестокой ухмылкой и сказал: – Кара за изображение ирландца такова – тебе надлежит съесть ирландское яблочко.
Я медленно кивнул. Если все унижения сводятся к тому, что придется стоять голым перед экипажем корабля и жевать яблоко… ладно, подумал я, мне приходилось испытывать в жизни и большие, да и, несомненно, придется еще. Я увидел, как из толпы выступил, держа что-то в руке, мистер Хейвуд, и погадал, не плюнет ли он сначала на яблоко или чего похуже сделает. От этого осла всего можно было ждать. Он мог, скажем, потереть яблоко о свои причиндалы, его, паскудника, чувства собственного достоинства хватило бы и на это. Однако, когда он вложил «яблоко» в мою ладонь, я уставился на нее с изумлением, поскольку яблоком, ирландским или еще каким, оно вовсе не было.
– Но это же луковица, – сказал я, оторвав от нее взгляд.
– Ешь, головастик! – воскликнул король, и я покачал головой, ибо не было ни на зеленой земле Спасителя нашего, ни в синих водах дьявола ничего, способного заставить меня проделать такую штуку, но тут какой-то матрос двинул меня обутой в ботинок ногой по мягкому месту, и я распростерся по палубе, уверенный, что зад мой останется особо чувствительным всю следующую неделю.
– Ешь! – заорал тот же матрос.
Выбора не было, я поднес отвратительный плод ко рту и попытался прокусить шелуху.
– Тебе надлежит сжевать все это и проглотить, – сказал Нептун.
– Меня же вырвет, – взмолился я, сказал бы и больше, да мистер Хейвуд снова подступил ко мне с такими убийственными намерениями на роже, что я попытался втиснуть луковицу в рот – надо было лишь распялить его как можно шире, набрать в грудь воздуху и откусить кусок. И я это сделал, и от луковичного сока у меня перехватило дыхание, и я стал хватать ртом воздух, а из глаз моих покатили по щекам слезы. – Прошу вас, – повторил я и сжался, дабы укрыть от моряков свою наготу, тем более что свистулька моя совсем съежилась, страшась задуманного, быть может, покушения на нее. – Я не знаю, чего вы от меня хотите, но…
– Далее, головастик, ты обвиняешься в составлении заговора, имеющего целью поджог Вестминстерского собора, – проревел Нептун, и на этот раз я смог всего лишь покачать головой, таким безумным было это обвинение. – Что вы можете сказать о головастике, моряки? – снова спросил он, и снова раздался громкий крик: «Виновен!» – за которым последовал буйный топот. – В таком случае ему придется поцеловать дочь пушкаря, – объявил король Нептун.
Новый радостный вопль, и меня поволокли по палубе и бросили поперек пушки; один матрос держал меня за руки, другой за лодыжки. Боль пронзила тело, когда я врезался грудью в холодный металл, колени подогнулись. Я подумал, что знаю, чего мне следует ожидать, и забился, закричал, но нет, я ошибся. Ко мне приблизился кто-то из мичманов с ведром краски и кистью и, к моему унижению, выкрасил в красный цвет все мое мягкое место, а затем меня перевернули, чтобы выкрасить и свистульку, после чего вдруг сорвали с пушки и вернули на прежнее место, и король воздел руки и крикнул:
– Продолжайте!
Матросы подступили ко мне, и я увидел у очень многих в руках доски и прочие штуковины, которыми меня собирались бить, и избиение началось, они целили по мягкому месту и свистульке, но, впрочем, били и по всему телу, били без зазрения совести, без удержу. Я выставил перед собой руки, чтобы отражать удары, но что я мог? Их было так много, а я один, и тело мое ощущало уже не череду ударов, а долгую устойчивую боль, а матросы топали ногами и лупили меня, раздирая мою кожу, и я подумал, что вот-вот упаду в их сутолоке без чувств.
...мне нравится делать кое-какие вещи и мистер Льюис уверил меня что вы как никто другой здесь падки до них и поможете мне правда ли это надеюсь что правда к тому же доставив мне удовольствие вы получите шесть пенсов вы хороший мальчик и умеете доставлять удовольствие не так ли возможно вам удастся предложить мне новые способы которые доставят мне удовольствие не могли бы вы придумать какие-то…
Как долго меня били, не знаю, но в конце концов матросы вдруг расступились; держать меня более надобности не было, поскольку я повалился на палубу, один мой глаз опух и наполовину закрылся, каждую жилочку прожигала боль. Упал я навзничь и не попытался прикрыть срам, ибо стыдливость моя оказалась ничем в сравнении со страданиями тела. Я смотрел в небо, солнце слепило оставшийся целым глаз, однако вскоре кто-то заслонил его свет – и кто же? – опять-таки мистер Хейвуд, подошедший, чтобы покончить дело.
– Сэр, – воскликнул я, выплевывая кровь, зубы мои казались мне вовсе и не моими, какой-то скверный вкус разъедал язык. – Помогите мне, сэр, – попытался сказать я, но и сам себя почти не услышал, произнося слова почти беззвучно.
– Еще одно наказание, головастик, – негромко сказал он, и я стал смотреть, как он расстегивает штаны, извлекает из них свою свистульку и опорожняет на меня пузырь. Жар его мочи обжигал мою кожу, но увернуться от нее я почти и не мог, настолько изломано было все мое тело. Должно быть, он долго ее копил, поскольку мне показалось, что это унижение продолжается целую вечность; а закончив, застегнувшись и отойдя от меня, мистер Хейвуд сказал матросам, что меня хорошо бы помыть, – и в ответ ему снова грянул радостный крик.
На этот раз новая пара рук оторвала меня от палубы и подтащила к борту корабля, а там к ней добавились другие руки, я не сразу понял, что они со мной делают, сообразил лишь несколько мгновений спустя, когда услышал, как они подтягивают ко мне толстую веревку, и почувствовал, что ею обвязывают мою поясницу. Едва способный стоять на ногах, я все же ухватился за узел, попытался развязать его, освободить тело, однако веревка была слишком толста и затянута слишком туго. «Меня собираются повесить», – подумал я, и душу мою затопил ужас. За свою жизнь я дважды видел, как вешают людей, оба были убийцами, один – не старше меня, и когда на его шее затянулась петля, он обмочился, и теперь я решил, что меня ожидает та же участь, поскольку почувствовал, как пузырь мой ослабевает от испуга и грозит выплеснуть свое содержимое наружу.