Читать интересную книгу Прикладная метафизика - Александр Секацкий

По существу, речь идет о тех же процессах, что происходили на стартовой площадке антропогенеза: аналогия получается достаточно полной, вплоть до разделения труда. Сначала вампирион набрасывается на жертву-избранника и терзает ее некоторое время, в зависимости от кровеизмещения желанного объекта. Затем, выждав, пока кровь свернется, когда трансляция пульса жизни прекратится и на избранных частотах начнет передаваться невразумительный «бобок», некрофаги обступают свою добычу, начинается их пир. Последними, если что-то останется, приходят музейщики-мумификаторы: фиксируя нетленность мощей, они реализуют свою любовь к отеческим гробам и производят первичные процедуры бальзамирования-консервирования, пополняют НЗ, неприкосновенный запас культуры.

Кстати, о птичках

Применение вампирической оптики, с ее мгновенным сканированием и нулевой рефлексией, позволяет высказать еще ряд важных соображений. Если, как уже отмечалось, половая принадлежность жертвы вампирической экспансии особой роли не играет, то среди субъектов, повинующихся неодолимому зову, преобладают женщины — и это в отличие от прямого архаического вампиризма, мужского йо преимуществу. Тому есть несколько объяснений.

Можно предположить, например, что сублимированный вампиризм только и смог сохраниться в мягкой, преимущественно женской форме. Жесткая форма прорыва сверхвитальности истреблена стражами гарлических цивилизаций вплоть до вымывания из генофонда всех доминантных проявлений. Не исключено, что сыграли роль и другие существенные моменты: сам проект женственности, как в физиологическом, так и в социально-культурном измерении, предполагает резкую смену идентификаций, не характерную для маскулинности и больше напоминающую трансформацию, чем становление. Скажем, преобразование девочки в женщину (в отличие от процесса возмужания) не укладывается в поэтапность становления. Несмотря на то что усилия теоретиков феминизма не пропали даром и многие лакуны самоотчета удалось заполнить[47], все же «происхождение женщины» во многом сохраняет характер безотчетного метаморфоза. Девочка-подросток преображается в женщину словно бы под воздействием зова: новое существо отличается от прежнего не только поведенчески, но и витально.

Очень напоминает трансформацию и переход женщина — мать. В этом метаморфозе меняются почти все психологические стереотипы; некоторые стратегии — кокетство, стратегия отложенного соблазна и ряд других — полностью выпадают. Наконец, процесс расставания с телом женственности, которому физиологически соответствует климакс, на экзистенциальном и психологическом уровне напоминает высылку на другую планету. Тот факт, что старуха в значительно меньшей мере является женщиной, чем старик мужчиной, практически не зависит от специфики определенной культуры.

Для нашего контекста важен опыт прижизненного обладания несколькими телами; зачастую их связывает воедино лишь практика насильственного отождествления, а не последовательность внутреннего опыта. Зато внутренний опыт бытия в теле женственности не отягощен становлением и допускает быстрые нерефлексированные переходы, что, в свою очередь, создает навык группировки в новой системе отсчета — в том числе и посредством вторичного вампиризма. Страсть сводничества, достаточно подробно, хотя и без надлежащих выводов исследованная французской литературой, очерчивает канал специфического иноприсутствия. Отказ смириться с запретом витальных проявлений наталкивается на практическую невозможность использовать собственное, утратившее кондиции тело в качестве витального резонатора — оно как бы и не существует в глазах других. Исчерпание женского в женщине приводит не только к дискредитации всех привычных стратегий, но и к фактическому расчеловечиванию как предельной степени развоплощения. Диктуемая со всех сторон инструкция стать и быть старухой является типичной фатальной стратегией (в смысле Владимира Лефевра, а не Бодрийара) и приводит к ситуации, в которой атрибуты человеческого сохраняются лишь номинально.

Остающийся способ удержать витальность бытия-для-себя состоит в подключении чувствилища к витальным проявлениям других тел. «Сваха» потребляет радости чувственности через аффекты третьих лиц. Эти аффекты в значительной мере устроены и спровоцированы ею, и поэтому чувственная связь с ними вполне возможна. Вампирическая природа такой связи проявляется в особой интенсивности, неуемности покровительницы в отношении своего избранника или избранницы: ведь вторичная чувственность, в отличие от первичной, не имеет порога насыщения.

Показательна в этом отношении фигура «мадам», содержательницы борделя. Чувствительные тела «девочек» суть как бы выносные органы ее удовольствия — именно поэтому она может следить за их функционированием надлежащим образом, может быть, даже лучше (в виду некоторой дистанции), чем за собственными резонаторами сладострастия.

Прямое подключение к свежей, полной сил жизни осуществляется самозабвенно, чем отличается от психологического проникновения (например, от идентификации с литературным персонажем) и от сложных косвенных способов иноприсутствия вообще. Как уже отмечалось, вампирическая экспансия за пределы собственной телесности и психической единичности не подчиняется логике или-или: или идентификация или выбор объекта. Всякий, засветившийся на экране тепловизора, тем самым уже избран в качестве наиболее желанного на данный момент объекта, но избран не как другой, а как я сам, по способу мгновенной идентификации. Вампир имеет полное право избрать своим девизом Слово Джунглей: мы с тобой одной крови, ты и я. Правда, вторичный вампиризм носит во многом вынужденный характер, будучи реакцией на оскудение наличной витальности. Именно поэтому, учитывая несимметричность культурных запретов, вторичные вампирионы вплоть до последнего времени характеризовались преобладанием женщин.

Угнетенность женского начала, строгая возрастная репрессированность витальных женственных проявлений вызывали ответную неовампирическую реакцию. Лишь недавно стал возможен альтернативный феминистский ответ. Попробуем оценить его в интересующем нас аспекте.

Мы видим, что, помимо политического успеха (существенного подрыва фаллократии), женскому движению удалось добиться некоторого смягчения куда более глубоких ограничений. Сохранность женских телесных стратегий в пожилом возрасте уже более не воспринимается как скандал — пропасть между женщиной и старухой заметно уменьшилась. В зону возможного гетеросексуального выбора попала целая когорта шестидесятилетних женщин. Согласно социологическим исследованиям, проведенным в США и некоторых европейских странах, заметно возросло число супружеских пар, в которых жена старше своего супруга на десять лет и более. «Случай Элизабет Тейлор» уже не может рассматриваться как исключение. Наконец, по данным медиков и сексологов, последние десятилетия характеризуются отодвиганием климакса к все более позднему возрасту, ряд исследователей говорят о возможном исчезновении климакса вообще[48]. Так или иначе, но изменения, фиксируемые в пределах жизни одного поколения, свидетельствуют, что цикличность «обыкновенного женского», как и большинство других процессов внутренней секреции, контролируются внешней выносной клавиатурой, расположенной в пространстве социально-психологических стереотипов. Отмена или смягчение репрессивной политики тела раздвинуло хронологические рамки женской витальности.

С другой стороны, можно констатировать и общее усиление гарлических предосторожностей, ибо современная политика тела подчинена явной уравнительной тенденции, руководствуется принципом равномерного распределения витальных ресурсов. В соединении с повсеместным торжеством консервированного и символического, речь может идти о создании цивилизации микровиталов. В такой ситуации женщина всегда будет сохранять доминирующую позицию, поскольку опыт телесных трансформаций дает ей универсальное преимущество. Это преимущество не исчезает и в отвоеванной психологической имманентности: альтернативный прорыв к иночувствию всегда остается в ее распоряжении.

Итак, посредством заглушения передатчиков и ретрансляторов зова Океаноса, благодаря демонтажу тепловизоров и расфокусированию вампирической оптики, человечеству удалось в значительной мере погасить колоссальный elan vital, жизненный порыв, предопределивший в свое время взрыв антропогенеза. Вторичные вампирионы благополучно вписаны в социальные институты, и главной проблемой для их воспроизводства является «дефицит свежей крови». Постмодерн просто явочным порядком фиксирует сложившуюся ситуацию, провозглашая принцип рекомбинации уже использованных и обжитых фрагментов культуры. Пожалуй, внуки графа Дракулы сочли бы пейзаж современности скучным и малопригодным для жизни: им было бы нечем поживиться. Зато детям Франкенштейна сегодня истинное раздолье: их работа кройки и шитья разворачивается на фоне изобилия лоскутков мертвой кожи. К тому же она обретает санкционированную художественность, да еще и опирающуюся на традицию. Ибо вкусы современных мастеров вполне соответствуют эстетическому чутью художников-кулинаров эпохи первичной некрофагии.