Читать интересную книгу Выйти замуж за дурака - Надежда Первухина

– Колдовство, – прохрипел из последних сил Микула Селянинович, и тут костлявый противник вонзил ему в неприкрытую кольчужной сеткой руку конец своего копья-иглы. Микула туг же рухнул как подкошенный.

– Микулу убили! – взвыл Ставр Годииович, взмахнул мечом, и тут под мышку его кольнула такая же игла. Помутилось у него сознание, и великий богатырь упал рядом с Микулой.

Постепенно смуглокожие перекололи таким манером весь богатырский отряд. Спасся только юный Арефий. Сбросив ненужные доспехи, он затерялся в сердобольной, но по причине страха бездействующей толпе зрителей. Арефия, прекрасного телом и бледного ликом, подхватили и унесли в здоровенной бельевой корзине подальше от места бойни две дебелые девицы-прачки. Дальнейшая судьба смазливого витязя неизвестна, но, впрочем, вполне предсказуема… А всех остальных богатырей, что полегли от колдовских уколов, свезли на пяти подводах в лечебно-трудовое очистилище.

– Издам-ка я указ очередной, – неторопливо одеваясь и наливая себе конфискованного у кого-то из винокуров вина, сказала Аленка, – О беспощадной борьбе вредных привычек с вредными привычками. Ничего звучит, а, махатмушка?

– Вшивня публичайнья, – хмыкнул махатмушка. После мощного сеанса просветления он ходил по комнате осторожно и широко расставив ноги. Ом какурис на-дурис шудрус?

– Об том не заботься! – махнула рукой Аленка. Вредной привычкой объявить можно что угодно. Был бы указ… И зря ты упрекаешь меня, что не о том я мыслю. О том, дорогой! Вся, вся власть будет у нас в руках, как только…

– Сутракали.

– Да. Альманах-книга. Не переживай. Она у нас будет. Нынче наше время и наше царство.

Злые арджуны глумятся над нами,

Шива и Кали нас злобно гнетут!

Пляшут брахманы на нашем лингаме

И заунывные песни поют'

Но мы поднимем, если сумеем,

Меч супротив иноземных злодеев!

Карму отчистим, самсару порушим

И постоим за родимые души!

На бой кровавый,

С палкой корявой,

Выйди, великий могучий народ'

Бей всех налево

И бей всех направо,

А потом наоборот, трам-пам!

Народные заступнички из Теплого Стана медленно приходили в себя под лихой, маршевый мотив этой песни. Песня пелась неким старческим голоском, негромким, но весьма задорным и боевым. Видимо, этот задор и помог богатырям окончательно возвратиться к адекватному восприятию окружающей действительности.

– Где это мы? – едва размыкая пересохшие уста, простонал Микула Селянинович. Голова у него болела так, словно в ней табун хороших лошадей прогнали туда-обратно на полном скаку. Богатырь осторожно принялся открывать глаза. Получалось плохо.

– А ты испей-ка водицы, родимый, полегчает… – прервав песню, обратился к богатырю тот же голос, выдававший своего хозяина как древнего и обильно одаренного сединами и морщинами старца.

Микула разлепил-таки мутны очи и узрел пред своими устами глиняный ковшик с плещущейся в нем водой.

– Не травленая ли? – вяло пошутил он.

– Что ты, голубчик, господь с тобой! Нешто Иван Таранов когда кому отраву совал?! – даже возмутился старичок, а богатырь, услыхав это имя, окончательно разлепил глаза и пришел в себя, глядя на собеседника с печалью и ужасом.

– Неужто это и всамделе ты, знаменитый пивовар? – залпом выпивая воду, спросил Микула.

– Я, – грустно подтвердил Иван Таранов, подавляя едва слышный горестный вздох.

– Изменился ты… – протянул Микула. В самом деле, знаменитый когда-то на все Тридевятое царство пивовар Иван Таранов, выглядевший бодрым, веселым и бойким на словцо сорокалетним мужичком, теперь напоминал собою иссохшего столетнего старца-схимника. Кожа Ивана Таранова вся сморщилась, ровно скорлупа редкостного грецкого ореха, и цвета стала нечеловеческого; буро-зеленоватого. На голове вместо волос рос редкий белесый пух, таким же пухом обросли и уши, напоминавшие, скорее, не человечьи, а нетопырьи. Только глаза, в лишенных ресниц веках оставались прежними – большими и печальными. Обряжен был видоизменившийся пивовар в сероватый длинный халатик с капюшончиком и стоял, опираясь на кривоватую палку из неошкуренного дуба. Микула не вынес такого зрелища и пустил едкую богатырскую слезу.

– Учитель… то есть мастер Иван Таранов, что ж они с тобой содеяли!!!

– Поплачь, поплачь, Микулушка, – с ласковым вздохом сказал Иван Таранов, – Я-то уж свое отплакалси.

– Нет! – тут же взял себя в руки именитый богатырь. Не подобает воину слезы лить! Лучше расскажи-ка ты мне, старинушка, кто довел тебя до жизни такой и что это за палаты странные, непонятные на вид, в коих мы находимся?

– А водички еще не хочешь?

– Нет. Вот хоть бы кваску – разогнать тоску…

– Квас теперича не про нас, – опять вздохнул Иван Таранов. Да уж давай я все обскажу по порядку.

Под тихий рассказ бывшего пивовара стали понемногу отходить от своего тягостного сна и прочие витязи. Просили пить; Иван Таранов, не прерывая своего скорбного повествования, подавал воду богатырям, те окончательно приходили в себя и с жадностью вслушивались в речи почтенного старца.

– Повелела охальница Аленка от имени своего махатмы, повыжечь весь хмель да ячмень на корню, а ведь он только всходы пустил – самое-то сейчас время… Это уж было после того, как она пасеки все до единой сничтожила, да, точно, после… И вот пришли ея разбойники смуглокожие мою пивоварню громить. А вы ведь, мужички, помните, какая у меня была пивоварня: гости зарубежные глядеть приезжали, все выспрашивали, как я такого качества темного пива добиваюсь. Один нихтферштейнский кайзер – али будвайзер? – не помню, ажно в чан с солодом свалился – дескать, проверить, нет ли в моем солоде какого секрету… А какие у меня секреты – главное, использовать светлую сторону силы. Уважа-а-али… Мендалей и грамоток цельный сундук мне понаклали за такое пиво исключительное. А Аленкины громилы в один миг и меня, и подмастерья моего скрутили, иголками какими-то укололи, заорали: «Кумарис, дед!» и разметали пивоварню на мелкую солому. Сам я, слава богу, энтого зрелища полностью не наблюдал – от укола ихнего в голове у меня помутилось. Слышал только отдаленно треск да грохот, да еще смех какой-то издевательский…

Да… Очнулся уж тут, только не в энтой палате, а в другой, там все белое и стоят разные штуки непонятные, очень на пыточные похожие. Вижу – лежу я на жестком холодном лежаке, ремнем поперек пуза к лежаку пристегнутый, в руку мне иголка воткнута, от иголки вверх прозра-ачная ниточка тянется к пузырю здоровенному. В пузыре чегой-то налито, и понимаю я, что жидкость-то из пузыря того в мое тело переливается! Ах, паскудство, думаю, хотел было уж вскочить, иголку ту долой выдернуть, да услышал вдруг тихий голос:

– Напрасны, дед, твои потуги.

Голову я налево повернул, гляжу – на таком же столе лежит пристегнутым и с иголкой в руке известный резчик досок пряничных, славный Илья Солодов, который завсегда за качество своего дела отвечает. Только едва узнал я его, потому что вид уж у него стал, вот как сейчас у меня.

– Как с тобой учинилось такое? – поинтересовался я. И отчего ты меня дедом прозываешь?

– Учинилось сие от капель, кои нам в энтом месте вливают, беспрестанно, – ответил Солодов. А-дедом ты станешь – таким же как и я, поскольку и тебе капель накапают цельную баклагу.

– А ежели бежать? – возмутился я духом и попытался ослабить ремни, меня стягивающие.

– Никак невозможно тебе свершить побег, – вяло возразил Солодов. Во-первых, тут кругом охрана понатыкана из братьев милосердия. Чуть ты рыпнешься, милосердный брат наденет на тебя особливую рубаху с аршинной длины рукавами, рукавами этими же тебя свяжет и так примется лечебно дубиной охаживать, что ни в сказке сказать ни пером описать. Тут вон, видишь, в уголку лежит дядя? Так это бывший коновал, человек силы немереной. Вот он тут бежал позавчера… Вернули, избили, к лежаку привязали и баклагу с каплями поставили. Так он от побоев в уме, видно, повредился: слышь, все капли считает…

И вправду, тот, об ком говорил Солодов, лежал, тупо скосив глаза на ниточку, по которой медленно капала неведомая отрава и шептал:

– Пятьсот шестьдесят пять, пятьсот шестьдесят шесть, пятьсот шестьдесят семь, пятьсот шестьдесят восемь…

– Сбился, – пояснил Солодов. Он вчера до тыщи досчитал, а дальше счету не знает, вот и начал заново. Жалко его. Загубили человека. И нас загубят…

– Что же это за отраву нам вливают? – ахнул я.

– Точно я тебе сказать не могу, – закашлявшись, сказал Солодов и понизил голос. Братва милосердия и главный лекарь бают, что это успокоительно-очистительный эликсир, а я чую, что сие есть не что иное, как перебродивший сок молодильных яблок. Сам ведь знаешь, поди, ежели сок молодильных яблок перестоит да перебродит, тот, кто его выпьет, стареть начнет вельми скоро. Я вот, видишь, уже и облысел… А вчера нарочно весь день про молодых да красивых голых девок, как они в речке купаются, думал-представлял – и представления не те, и огненного желания в известном месте не почуял.