Но пока что я начал готовиться к поступлению в институт. Еще задолго до этого я начал обдумывать будущее. Мать мечтала, чтобы я стал врачом, но меня тошнило от одной мысли о медицине. Я жил мечтой о гуманитарном образовании и больше всего хотел бы поступить в Институт международных отношений, но все пути туда были закрыты. Была возможность поступить во второстепенный гуманитарный институт, вроде Историкоархивного или Педагогического. Мне никто этого не подсказал, а кроме того, эти институты были в ту пору настолько не престижны, что идти туда означало стать посмешищем в моем кругу. Но теперь, задним числом, я думаю, что мне повезло, что я туда не пошел.-Я либо угодил бы в ГУЛАГ, либо стал бы носителем официальной идеологии.
Внимание мое сосредоточилось на Инженерно-физическом институте (МИФИ). Я отправился туда на день открытых дверей еще до окончания школы. Туда решило идти много моих одноклассников. Я, однако, стал разузнавать, нет ли в МИФИ ориентации на военную промышленность, в противном случае, я понимал, — мне туда тоже закрыты двери. Мне сообщили, что есть там один такой закрытый факультет — инженерно-физический, но все остальные будто бы открытые. После колебаний я решил все же подать туда документы. Я наивно схитрил и в документах не указал, что мой отец был арестован. Недели через две нас всех вызвали в «мандатную» комиссию, где сидел таинственный человек, будто бы выяснявший неясные биографические вопросы. Это, конечно, был представитель МГБ. Меня он принял очень приветливо и ни о чем не спросил. Это одно внушало мне тяжелые подозрения.
Через несколько дней я встретил одного парня из нашей школы, который уже год учился в МИФИ. Я еще раз постарался у него выяснить, закрытый ли это институт. Тот поклялся, что решительно все специальности МИФИ — военные. Пока не поздно, я бросился забирать документы.
В приемной комиссии сидел ее председатель, преподаватель математики Гусаров с обожженным на войне лицом. Если есть на свете люди, о которых я сохранил недобрую память, то Гусаров был одним из первых. Почти тридцать лет спустя я столкнулся с ним нос к носу в лифте жилого здания преподавателей МГУ на Ломоносовском проспекте. Как я выяснил, он с тех пор поработал в Ираке и уже потом перешел в МГУ. Он не узнал меня, конечно, но я-то запомнил его очень хорошо. Мне стоило усилий удержаться от какой-нибудь выходки.
Узнав, что я хочу забрать документы, Гусаров отечески усадил меня на диван и, почти обняв, стал ласково расспрашивать. Я недвусмысленно объяснил ему, что не хочу рисковать поступлением в МИФИ, так как он — военной ориентации. «Да что вы! — обиделся Гусаров. — МИФИ не закрытый институт. Ну, допустим, не попадете на приборостроительный факультет, примем на механико-технологический. Ну, уж если там не получится, переведем в МВТУ, на худой случай — в СТАНКИН. Ерунда, не о чем вам беспокоиться».
Сердце мое растаяло. Если сам председатель приемной комиссии упрашивает меня остаться в МИФИ, значит, дела не так уж плохи, и у меня есть реальные шансы на поступление. Все это оказалось жестокой комедией. Гусаров либо был садистом, либо имел строгую инструкцию скрывать внутреннюю механику приема.
Первым экзаменом была письменная математика. Во время экзамена ко мне подошел один из экзаменаторов, очень интеллигентного вида мужчина и, бросив беглый взгляд на мою работу, шепнул: «В ответе численная ошибка», — и тут же отошел. Я бросился проверять и, действительно, обнаружил небольшую арифметическую ошибку. Я был удивлен неожиданным выражением симпатии со стороны совершенно незнакомого человека. Вновь увидел я его на устном экзамене по математике. Он явно подстроил, чтобы я попал к нему, и первым делом сообщил, что я получил за письменный экзамен четверку. Его звали Марк Иванович Сканави. Он был, видимо, нерусского происхождения, но и не еврей. Часть экзамена Сканави проболтал, рассказывая, что был репетитором моего одноклассника и вообще всячески проявляя симпатию. И тут я опять получил обнадеживающую четверку, но обратил внимание на странное и тревожное обстоятельство. В экзаменационной ведомости со списком абитуриентов против моего имени стояла галочка. Но я был не одинок. Такие же галочки стояли решительно против всех еврейских фамилий, равно как и против одной русской. Я не понял значения этих зловещих галочек. Но Сканави должен был знать. Он-таки знал, но решил восстать, поплатившись за это.
Когда я после сочинения явился на устный экзамен по литературе, который принимала крайне неприятная женщина с лицом волчицы, я увидел в ведомости те же галочки, что и на математике. Но прежде всего я узнал от нее, что за сочинение у меня тройка. Сочинение я написал о Маяковском, которого отлично знал.
— За что? — изумился я.
— За орфографические ошибки.
— Я в жизни не делал орфографических ошибок!
— А сейчас сделали!
— Можно посмотреть сочинение?
— Это запрещено.
Я не стал скандалить и требовать сочинение на проверку. Я был еще беспомощен. В 1973 году я встретил артиста-еврея, который поступал в МИФИ в том же году и тоже получил тройку за сочинение. Он стал скандалить и, наконец, ректор уступил ему, взяв посмотреть сочинение сам. Первое, на что пал взгляд ректора, были слова, написанные верно, но потом явно переправленные чужой рукой так, что образовались грубые ошибки. Ректор, которому антисемитизм был навязан сверху, не удержался от грубого ругательства и дал возможность парню переписать сочинение заново в своем присутствии. Его приняли, но МИФИ не пошел ему впрок. Много лет спустя он ушел в артисты.
Помимо тройки за сочинение, волчица еще вкатила мне четверку за устный экзамен, несмотря на то, что я ответил на все абсолютно верно.
На физике была та же ведомость с галочками. Я хорошо знал вытащенный мною билет, но когда я подошел к рыжей экзаменаторше, она отодвинула мой билет в сторону и вообще ничего не спросила меня по подготовленным ответам. Приоткрыв ящик стола, она, украдкой заглядывая в него, стала задавать мне вопросы, не надеясь на память. Я сразу определил источник премудрости экзаменаторши. Это были головоломки из «Занимательной физики» Перельмана, по которой гоняли Колю Парина в МГУ. На вопросы Перельмана ни эта рыжая тварь, ни многие другие гораздо более квалифицированные люди не могли бы найти сразу верного ответа, тем более во время экзамена. Промучив меня мудростью еврея Перельмана в течение доброго часа, рыжая тварь с ехидным торжеством поставила тройку и даже имела наглость упрекнуть меня: «Что это вы так плохо подготовились?»
Было