Читать интересную книгу Исповедь гейши - Кихару Накамура

Однако всегда находились готовые помочь люди. Мы жили прямо позади святилища Сэнгэн, и местность вокруг давала простор для игры детям. Напротив располагался небольшой ресторан «Тонкацу», и молодая супружеская пара, которой принадлежал этот ресторан, была очень благожелательно настроена к нам. Их пятилетний сын Кэн-тян был настоящим сорванцом. Он каждый день играл во дворе с моим малышом как старший брат. Похоже, сынишка очень любил детей и просто обожал Кэн-тяна.

У меня было очень много молока, и пришлось бы его выливать, если бы я не кормила грудью дважды в день ребенка торговца велосипедами на улице Хон-мати. У малыша Хитоси были большие глаза, сам он был очень бледен и слаб. На четвертый или пятый день он уже подползал ко мне, наверное, понял, что я собираюсь кормить его. Спустя некоторое время он набрал в весе, и округлившиеся щечки окрасились румянцем.

Чета торговца велосипедами также была очень мила с нами. Когда у них появлялась свежая рыба, муж первым делом приносил ее нам. Таким образом у моего сына были молочная сестра и молочный брат. В Нумадзу все готовы были помочь нам, мы получали свежую рыбу, и я считаю, что нам страшно повезло.

Тем временем американцы стали бомбить Токио, но мы находились в безопасности, и все страхи были позади. Меня охватывала дрожь при одной мысли, что было бы с нами, останься мы в Токио. Конечно, я беспокоилась о наших соседях и друзьях на Гиндзе и молилась об их благополучии.

Когда воздушные налеты участились, то бомбардировщики стали пролетать и над Нумадзу. Каждую ночь выли сирены, и мы стали ложиться спать в одежде. Только недавно я хвалила себя за решение покинуть Токио, а теперь то же самое происходило со мной в Нумадзу. Мать и бабушка не успели нарадоваться нашей спокойной жизни, а я уже не находила себе места в Нумадзу.

— Опять все повторяется. Я не желаю переезжать. Почему мы должны сейчас, когда наконец обустроились, вновь куда-то перебираться. Я не тронусь с места. Если уж ты хочешь переезжать, то делай это одна, — ворчала мать.

Но бабушка доверилась моим предчувствиям:

— Если она говорит, что хочет переезжать, значит, так тому и быть. Послушаемся ее.

Я решила перебраться подальше в глушь. Нумадзу был хоть и небольшим, но все же городом. Я лее хотела оказаться где-то в сельской местности, чтобы нас окружали одни рисовые поля и пашни. Итак, взвалив ребенка на спину, я пересекла мост Нумадзу и отправилась на поиски.

Каждый уголок, даже захудалая хижина были заполнены беженцами. Пройдя километров десять на юг, я обнаружила в одной деревне неподалеку от крестьянской хижины сарай. Там стояли две коровы, а рядом было еще помещение, где разводили гусениц шелкопряда. Оно было светлым и площадью примерно в десять квадратных метров. Когда я туда заглянула, то увидела, что на полу лежит татами. На полпути к хижине был колодец. Если там возвести навес, то можно было бы готовить пищу. Недолго думая, я пошла в хижину.

Разговаривать пришлось с пожилой и молодой женщинами, которые только что вернулись с поля, после чего я внесла залог и предоплату за жилье и договорилась организовать переезд сюда как можно быстрее. Вскоре после того, как мы переехали сюда, Нумадзу полностью сгорел. Так что я уберегла нас от самого худшего.

Гейша в шароварах

В дождливую погоду и зимой, когда в поле нечего делать, женщины из нашей деревни собирались вместе и плели шляпы из тростника.

В сарае или перед печью просторной кухни в хозяйской хижине мы раскладывали соломенные циновки, на которых умещались десять женщин. Они очень сердечно приняли меня, чужую, помогали в случае необходимости и все мне показывали. Я тоже проявляла большое усердие. Все хвалили меня за расторопность и ловкость, и я старалась как могла.

Ведь когда я чувствую себя польщенной, то готова лезть из кожи вон, чтобы только угодить. Они показали мне, как высаживать рис и жать пшеницу, и у меня все спорилось в руках, когда мои труд получал должное признание.

Тем временем вместо соски, как повелось испокон веку в деревне, я давала сосать сыну редьку. Хотя бабушка и мама содрогались при виде всего этого… Грызть большой кусок соленой редьки или твердый засохший сладкий картофель очень полезно, когда у детей прорезаются зубы. Поскольку невозможно было купить соску, дома он вместо нее сосал набалдашник крышки от чугунка или пробку от грелки.

В обед мы съедали большие рисовые колобки, а пополудни перекусывали чаем и подаваемой к нему китайской капустой. Иногда гостеприимная хозяйка угощала нас жареными оладьями или мягким сушеным сладким картофелем. Всегда находился кто-то, чтобы отнести ребенка сделать «пи-пи». Поскольку многие женщины заботились о нем, то я могла в это время по-настоящему отдохнуть.

Я все еще не имела никаких сведений о том, жив ли мой муж в Бирме. Я даже не знала, передали ли ему секретные службы письмо и фотографию малыша. Но не одну меня угнетали заботы; почти не было женщины в деревне, которая бы знала, жив ли ее муж, сын, брат или отец.

Когда кто-то получал похоронку, переживали всем миром. Но в отличие от прочих мертвых, тех, что отдали свои жизни за родину, почитали особо и к оставшимся вдовам и матерям относились как к героиням нашего отечества. Многие из них не пролили ни одной слезы. Я бы на их месте в случае гибели своего мужа, за родину или нет, рыдала как безумная. Зачем тогда, спрашивается, растить детей? И все-таки, когда люди рассказывали о выпавших на их долю во время эвакуации невероятных испытаниях, мне порой становилось даже неловко, почему у нас все так хорошо обошлось. Я даже не могла себе вообразить, какие чудеса бывают во время войны!

Комната по разведению шелкопряда площадью примерно десять квадратных метров, что я снимала, была полна воздуха и света и располагалась в южной стороне сарая. Зимой там было довольно тепло, и мою бабушку очень радовало, что она могла там нежиться на солнце. По ночам же, даже при закрытых ставнях, было холодно, но мой сын и я тем не менее ни разу не простыли. Рядом с нашей комнатой держали двух коров. Поначалу они просовывали свои головы к нам, но, когда мне это стало надоедать, плотник приладил, где полагается, доску.

По ночам они постоянно били копытами в дощатую перегородку. Малыш пугался и кричал, как будто его резали. Пока мы не привыкли к этим стукам, каждый раз чуть ли не сваливались с кровати от страха. Летом нас изводили мухи и блохи. Посреди ночи я вскакивала, зажигала свет и ловко ловила снующих повсюду блох. Когда я похвасталась, что стала настоящей мастерицей по ловле блох, бабушка заплакала: «Ты все же не обезьяна, чтобы хвалиться тем, сколь хорошо можешь истреблять блох. Прискорбно слышать такое».

Тем не менее я каждый вечер забавлялась охотой и находила в этом удовольствие. Когда мы посыпали желтый порошок — смесь из далматской ромашки и хризантемы, так называемый пиретрум, — наших мучений поубавилось. Атак как шея продолжала немного зудеть, я не прекращала борьбу на два фронта. В конце концов нам удалось избавиться от блох.

В хозяйском доме жила крестьянская семья, однако отец семейства уже шесть лет как умер. С хозяйкой жили ее совершенно очаровательная двадцатилетняя падчерица Кикуэ и семилетний сынишка.

Она была второй женой хозяина, ибо мать Кикуэ рано умерла, и обе после смерти главы семейства управляли хозяйством. Кроме того, имелся еще «амбарный дедушка». Это был младший брат хозяина, но, хотя ему перевалило за пятьдесят — он был всего лишь на год моложе покойного, — он не имел семьи, так как был вторым сыном, и жил один в амбаре за хозяйским домом.

Спустя годы я прочитала роман «Дзумму из Тохо-ку» Фукадзава Ситиру, и мне тотчас вспомнился «амбарный дедушка». Не только в Тохоку на севере Японии, но и здесь приходилось второму или третьему братьям искать иные средства заработка или же оставаться, подобно «амбарному дедушке», холостыми и работать на рисовых наделах и полях своих старших братьев.

«Амбарный дедушка» был очень словоохотлив. Он с удовольствием разговаривал с матерью и бабушкой, и, когда у нас открывались двери и ставни, он устраивался на нашей завалинке и начинал рассказывать. Вторая жена, дескать, плохая, тогда как мать Кикуэ была очень тихой, добродетельной женщиной, но она умерла, когда Кикуэ ходила лишь в шестой класс, и мачеха с Кикуэ не очень-то ладят…

— Кикуэ выглядит доброй, но на самом деле она черствая, ужасно черствая, — жаловался он.

«Амбарный дедушка» боялся второй жены брата и взрослой племянницы, но постоянно твердил, какой он нужный работник, ведь приходится иметь дело с исключительно женским хозяйством. Но у обеих женщин он пользовался дурной славой, они считали его «лентяем и выпивохой», «плутом, который не работает, а только бьет баклуши».

И тем не менее хозяйка, Кикуэ и «амбарный дедушка» были очень славными людьми, к которым я хорошо относилась. Кикуэ иногда уходила в поле и приносила нам четыре или пять пучков зеленого лука. Но мы не должны были проговориться хозяйке. К тому же она передавала для малыша несколько сушеных сладких картофелин.